Я вернулся к дамам, мотор, естественно, снова был теплым, если даже не горячим, на что я и указал фрау Герме. А она ответила:
— Совсем не так горячо, как раньше, — и добавила, что на господина Шмирмана, так звали прежнего шофера, можно положиться.
Мы поехали дальше. Первое время мне не велено было ездить быстрее сорока километров в час. Фрау Герма напряженно следила за спидометром, и, стоило стрелке чуть-чуть перелезть за отметку «40», она напоминала:
— Эдак вы нас угробите, господин Эрвин.
Но все мы остались живы.
Мы проехали еще несколько километров, и тут подала голос фрау Элинор, сидевшая сзади. Ее чуткое музыкальное ухо уловило в моторе какие-то постукивания. Я слегка наклонился вперед, чтобы как следует прислушаться, и тут же фрау Герма закричала:
— Ради бога, вы же нас угробите!
И фрау Элинор тоже пожелала, чтобы я остановился.
Опять обе дамы вылезли из машины и принялись объяснять мне, что стук в моторе — это очень опасно, и однажды они, раньше, с другим шофером, уже были на волосок от взрыва. Да, но я никакого стука не слышу. Очень может быть, но у фрау Элинор особый дар улавливать звуки, не существующие для простых смертных.
Художественно одаренные сестры в своих развевающихся одеждах, одна в синих, другая в светло-зеленых, решили продолжить путь пешком по обочине, а я должен был, так как мы оказались уже неподалеку от Йены, поехать в город, в мастерскую, чтобы там проверили мотор.
Когда я вернулся к своим дамам, которые тем временем, красные и потные, добрались уже до окраины Йены, фрау Элинор сочла, что мотор работает бесшумно и теперь можно быть спокойными.
Вот так проходил первый день моей работы господским шофером, и надо сказать, мне очень захотелось бросить «Буковый двор», но здесь была библиотека, она-то меня и удерживала. Я только что открыл для себя книги норвежки Сигрид Унсет, запрещенные тогда, и горел желанием прочесть их все.
Мало-помалу дамы стали доверять мне как шоферу. Может быть, я привык к их странностям. А у кого их нет? На свои странности большинство людей смотрит как на ту пресловутую библейскую соломинку в глазу.
Мне, например, не разрешалось курить — ни во время езды, ни покуда я дожидался своих дам в машине. На свете и так слишком много взрывов, считала фрау Герма.
Ладно, я обещал никогда не курить в машине, но за это и они обещали не делать беспрерывных замечаний по поводу работы мотора или внешнего вида машины. Фрау Герма сдержала свое слово, а фрау Элинор — нет, и об этом мы еще поговорим.
Если мы ехали в Веймар, Эрфурт, Йену или Арнштадт и задерживались в дороге, я мог питаться где мне угодно за счет дам. Они только дали мне понять, чтобы я не ходил в тот ресторан, где будут обедать они.
Итак, я питался, а они обедали. Об этом вообще-то и говорить не стоит, так как ни в Парк-отель, ни в веймарский «Элефант» меня в моей длинной кожаной куртке, сразу выдававшей во мне шофера, даже на порог не пустили бы.
С другой стороны, дамам нравилось, что я «просвещаюсь». Когда мы ездили в театры, в Рудольштадт или в Веймар, мне даже дозволялось сидеть с ними на одном спектакле, на гораздо худшем, дешевом месте, разумеется, но так, чтобы я был под рукой, если они решат уйти, не дождавшись конца спектакля.
Это мне и вправду было полезно, я тогда посмотрел и послушал много классических пьес и опер, все было для меня ново, открывало передо мной широкий мир. Я был так жаден до такого рода впечатлений, что весь горел от воодушевления искусством и забывал и про машину, и про своих дам, доходя до состояния какой-то удивительной легкости, совсем как в детстве. Все было легко, и тяжесть этого мира взваливали нам на плечи только наши ближние.
Тут я впервые заметил, что потрясение искусством держится на нитях, которые рвутся, если нам говорят или требуют от нас, чтобы мы простились со своим детством.
Когда я сегодня вспоминаю тогдашние свои потрясения, я понимаю, что переживал их только благодаря двум капиталисткам. А это не вписывается в букварь марксиста.
Мой всезнающий преподаватель в партийной школе возразил бы мне, что нет, мол, правил без исключений. Может быть, он сказал бы: они платили тебе слишком мало, и хотя щедро снабжали тебя театральными билетами, но платил-то ты за них сам.
А я, справедливости ради, должен был бы ответить, что не знаю, стал бы я тратить свое жалованье, даже плати они мне больше, на билеты в драму или в оперу.
И еще эта Завирушка, которая усердно помогала мне тратить мое месячное жалованье, она обожала ходить в кино и вовлекала в это и меня.
Да, жизнь — она все еще не считается с прописями, содержащимися в наших букварях.
Но мы еще добьемся этого, сказал бы мой всезнающий учитель, оставив меня стоять у доски.
Фрау Элинор, весьма нетерпеливая дама, была полной владычицей в «Буковом дворе», хотя почти совсем не заботилась о практических вопросах. Это признавали как горничная девушка Яна, так и кухонная девушка Пепи.
Обе эти особы постоянно расхаживали по дому в чулках, привлекавших мое пристальное внимание. На этих чулках шов был не только сзади, но и сбоку, этот зигзагообразный шов поднимался от пятки и терялся под юбками.
Я, конечно, не думал, что эту моду они вывезли со своей родины, из Нёртингена. Но наши отношения были не настолько короткими, чтобы я мог спросить их об этом.
Настроения фрау Элинор менялись как облака на небе в ветреный день. Может быть, она все еще вспоминала о любовниках, которых некогда прогнала?
Впрочем, установить, когда она в плохом настроении, не составляло труда, ибо в таком случае она по утрам обрушивала на свой белый рояль бетховенскую «Ярость из-за утерянного гроша». В такие дни я сразу шел в гараж и сажал на одно из стекол какое-нибудь легко стирающееся пятно. Это пятно было, так сказать, той мишенью, на которую могла обрушить свой гнев или дурное настроение фрау Элинор.
Метод действовал безотказно. Она сразу же выстреливала по этой мишени, говоря:
— Отвратительно, отвратительно, мы просто заросли грязью.
Я, держа наготове тряпку, заботился о том, чтобы фрау Элинор не заросла грязью, садился за руль, и мы трогались с места.
Стоило мне забыть посадить это пятно, фрау Элинор в дурном настроении так долго ходила вокруг машины, что в конце концов где-то что-то обнаруживала, хотя бы и под машиной.
Нередко Элинор, если ей случалось в дурном настроении выехать из дому, напивалась в стельку где-нибудь по дороге. Ее качало, она едва не падала на машину, и много бывало вздохов и стонов, покуда она со своей палкой не водворялась на заднее сиденье. Запах крепкого шнапса заполнял кабину. В такие дни она засыпала в машине, и дома нам вчетвером приходилось будить ее и брать на буксир. Наверху, в своей комнате, она от нетерпения рвала пуговицы на блузке, а потом хватала ножницы и срезала с ног чулки.
Так вот отчего на чулках у прислуги были такие странные швы, а мне вместо тряпок для мытья машины выдавались разрезанные дамские чулки.
Пусть никто не думает, что я терпел настроения фрау Элинор из чистого подхалимства. Я со своей стороны тоже имел от нее профит, иногда она очень обо мне заботилась. Все, что касалось оперы, пения, вообще музыки, объясняла мне она. С этими вопросами я мог обращаться к ней когда угодно, утром, вечером. И если она слышала, как я по памяти напеваю какую-нибудь оперную арию и при этом иной раз фальшивлю, она тотчас же уводила меня в музыкальную комнату и играла мне соответствующее место.
А иногда она мне пела. При этом лицо ее заливалось краской, особенно на высоких нотах, а надтреснутый голос начинал дрожать.
Возможно, она с удовольствием демонстрировала мне свое искусство. Я был дилетантом, она считала меня снисходительным. Конечно, я напоминал ей те блаженные времена, когда она была камерной певицей. Во всяком случае, я учился у нее ориентироваться в сфере музыки.
«Мои университеты» называется книга Горького, у меня она могла бы называться «Моя школа искусств». И директором такой школы искусств была для меня фрау Элинор.
В минуты, когда фрау Элинор пела, мне казалось, я чувствовал какую-то трагедию в ее жизни. Что для нее значило богатство?! Разве оно утихомиривало те неясные желания, что жили в ней? Нет. Этими неясными желаниями в большей или меньшей степени томится каждый из людей, и нередко тот, у кого нет за душой ни гроша, бывает ближе к осуществлению этих желаний, нежели богач.
Когда-то, в детстве, фрау Элинор узнала, что эти неясные желания легче унять, если занимаешься музыкой, и она сочла себя обязанной стать миссионером, ратующим за царство музыки, в котором она укрылась и чувствовала себя счастливой. Она стала камерной певицей.
Сейчас, в старости, она страдала оттого, что вынуждена была прекратить свою миссионерскую деятельность, поскольку у нее пропал голос.
