Очень мне понравилось это оформление заявки.
- Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, - говорю я умильным голосом. - До того хорошо - век бы сама не придумала.
- Ладно, ладно, не лебези, - отвечает мне тетя Таня. - В шестнадцать лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо. Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора Гайфутдинова.
- Того самого?
- Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься. Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.
- Сына брать с собой?
- А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на скрипке что-нибудь.
- Да он же не умеет.
- Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется. Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно мне с тобой прохлаждаться. Подписывай "благодарю от души", только разборчиво.
И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно. Взяла я карандашик обгрызенный и вывела "благодарю от души". Только расписаться успела - тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.
- А второй экземпляр? - спрашиваю.
- Обойдемся, - говорит, - все равно ты его испортила. Ну, ступай теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.
Встала я растерянная.
- А больше от меня ничего не требуется?
- Ты свое дело сделала, - отвечает мне Татьяна Петровна. - Да, кстати, корвалол у тебя дома есть?
- Валокордин, - говорю. И сразу ноги у меня ослабели.
- Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты крепкая, но кто знает? Может понадобиться.
- А почему? - спрашиваю шепотом.
- Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.
- Ну и что же?
- А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.
Тут прознобило меня до последней косточки.
- Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.
Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы - мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.
- Почему? - переспрашивает и пальцем толстым меня манит.
Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:
- Ты и сама понимаешь, милочка.
Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку складываю. А тетя Таня смеется.
- Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.
Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.
- Ишь помертвела вся, - говорит мне Татьяна Петровна. - Ты, случайно, не адвентистка седьмого дня?
- Нет, зачем же, - шепчу.
- Ну тогда все в порядке. И дай боже нам больше не видеться.
И нашла на меня храбрость. Ах, ты, думаю, вот как, нахрапом берешь. Ну не на такую напала.
- Видеть вас удовольствие невелико, - отвечаю. - И попрошу мне не тыкать. А договор наш немедленно расторгается, потому что на обмане основан.
- Да ради бога, - отвечает тетя Таня без всякого смятения. И достает мою бумагу из-за пазухи. - Хочешь, рви, хочешь, жги, меня это мало трогает. Всего тебе, Зина, хорошего.
Встает она и к стойке идет, очередь занимать. А я беру эту проклятую бумагу и рву ее на четыре части. Потом еще на четыре и еще пополам. А голова как стеклянная, перед глазами огни полыхают, и каждая моя клеточка мелким трясом трясется.
12
Не помню уж как, но оказалась я на улице, в сквере напротив "Маруси". Сижу на скамейке, солнышко за домами садится, снег потрескивает. Подмораживать, значит, его начинает: дело-то совсем уже к вечеру. А в руке у меня вроде камешек. Разлепила я пальцы - не камешек это, а обрывки бумаги. Значит, ничего мне не приснилось, и договор я действительно разорвала. Мне бы радоваться, а я в рев: Толеньку жалко, все мои надежды и мечтания теперь развеялись.
А в хозяйственной сумке моей рекомендательное письмо лежит. Конверт с серебряной каемкой, марка "Космос" - тоже серебряная, и красивыми буквами выписано посередине: "Гайфутдинову Сергею Саид-Гареевичу, профессору".
Встала я и побрела, повесив голову, обратно в кафе "Кукурузница". Сначала просто брела, потом шагу прибавила, под конец совсем побежала. Бегу, задыхаюсь и думаю: ну если ушла эта ведьма - вовек себе не прощу.
Влетаю в зал - сидит тетя Таня за тем же столиком и ножку куриную жадно обгладывает. Повернула ко мне засаленное свое лицо, губы рукой обтерла и говорит:
- А, это ты, Зинаида.
И снова за свою кость принимается.
- Передумала я, - говорю. - Погорячилась, простите великодушно.
- Я-то прощаю, - отвечает Татьяна Петровна, - мне не впервой. Сколько раз уходили клиентки, и все возвращаются.
- Давайте бланк, - говорю. - Я все заново перепишу.
- А зачем? - отвечает Татьяна Петровна. - Договор-то у меня. Ты пустую бумажку рвала, без подписи. Ступай себе с богом и не терзайся напрасно.
- Спасибо вам, - говорю я ей от души.
Тут Татьяна Петровна зорко на меня посмотрела, косточку куриную подняла и произнесла со значением:
- Вот теперь твоя подпись действительна.
Распрощалась я с ней по-хорошему, даже расцеловалась.
И совсем уже с легким сердцем отправилась в музыкальный магазин.
13
Скрипок много в магазине, а очереди никакой. Озадачилась я: с очередью привычнее. Что другие берут, то и ты. А тут глаза разбегаются: всех цветов инструменты, на все размеры. Есть малюсенькие скрипочки, с ладонь величиной, а есть от земли по пояс. И, что странно, цена им одна: двадцать рублей штука. Продавец попался наглый, на меня не глядит, все пакетики со струнами перекладывает. Не стала я ему доверяться. Продавцы - такой народ: что получше попросишь, а он глазом тебя прощупает, видит - человек неумелый, и подсунет второсортный товар. Выбрала я темненькую, с загаром, среднего размера, чтоб на вырост была и все-таки по плечу моему Толику: как-никак, ему завтра играть, ни к чему ребенку вещь неподъемная. Заплатила двадцатку за скрипку, одиннадцать за футляр, пять девяносто за подставку для нот, а самоучителя в этом магазине не оказалось. И решила я больше никуда не ходить: ноги устали от беготни, да и голова стала тяжелая. Обвешалась я покупками и поехала в свои Подлипки.
14
Мужики мои так глаза на меня и вытаращили.
- Мама, что это, гитара? - спрашивает меня Толик, ягодка моя.
- Нет, сыночек, - сказала я и заплакала. - Скрипка это, будешь на скрипке играть.
- А я не умею.
- Научишься.
- С ума ты, Зинка, сошла, - говорит мне отец. - Да у нас в семье сроду скрипачей не было. Гармонисты водились, но гармонь - это же другой коленкор. Как же ты решилась против наследственности?
- Не ворчи, дедуля, - отвечаю ему. - Голова и так раскалывается.
После ужина стал мой Толик свою скрипку терзать. Положил на плечо, пиликает. Весь вспотел, бедняжка, а толку нет: то она у него зверем ревет, то и вовсе шипит без голоса. Умаялся мальчик - и в слезы:
- И зачем ты ее, мамка, купила, проклятую?
- Ничего, сынок, - говорю, - это дело постепенное.
А сама уж сомневаться начала: не надула ли меня старуха?
15
Ну угомонились мы, спать легли. Толя скрипку рядом с собой положил, глаз с нее не сводит. Да и то: игрушка красивая. Гладит ее, ласкает, так в обнимку с ней и заснул. Отец тоже захрапел (тяжело он спал в тот последний год), я одна до полуночи глаз не сомкнула. Вот ведь, думаю, глупость какую сделала: а вдруг умру? Что они без меня останутся?
Слышу, у соседей стенные часы хрипят: к бою, значит, готовятся. Я по этим часам на работу всегда вставала: точные они, старинные. И висят за стеной как раз над моим изголовьем. Бывало, расстроюсь к ночи, лежу на постели и слушаю, как они тикают. Бой у них колокольный, с малиновым перебором, на три этажа слышно: жильцы уж писали на эти часы заявление.
Блям! Ударило раз. Я коленки поджала, лежу ни жива ни мертва, и припомнилось мне, как я Тольку рожала. Привезли меня в родильную палату. "Ну, давай", - говорят, а я в слезы: "Не хочу, не сейчас, не умею!" Акушерка смеется: "Девять месяцев назад надо было такие слова говорить. Торопилась тогда, и сейчас не оттягивай!" Торопилась, что правда, то правда. Гришка был озорной, он и знать не хотел, что я только восемь классов кончила. Ему бы подождать, пожалеть бы меня... но тогда бы и Толика не было. Вон он спит, моя кровинушка, губами во сне "чмок, чмок", и не знает, что мать его сделала.
Бум! Ударило во второй, и пошли колокольчики, перезвоны. "Мама, мамочка", - шепчу, как в палате тогда: в полный голос кричать я стеснялась. Пусть, мол, думаю, взрослые бабы дурным криком исходят: мне нельзя, я несовершеннолетка. Скажут: ишь ты какая, ребенка молчком завела, а сейчас разоряешься. Ну точь-в-точь как теперь: и страшно и стыдно.
