— Я тоже рискую…
— Как и я. — тихо добавила Ева.
— Давай, я сапоги сниму, неряха. — Она снимала сапог, затем другой, а Ханс гладил ее по голове. Волосы были густые, приятные на ощупь, шелковистые, и ему ничего не хотелось, как вот так вот сидеть, и гладить Еву по голове. Другой рукой он гладил Китти, и она довольно мурчала. Он всегда боялся, что Китти слишком громко мурчит — как бы соседи не догадались, но сейчас он не хотел об этом думать.
— Ты ел?
— Да, во «Вьенервальде». Шмидт из меня все подчистую выгреб.
— Спортивный такой? Белобрысый?
— Нытик он белобрысый.
— Нытик? Никогда бы не подумала. Он такой рослый…
— Вот, вот. Я бы тоже не подумал. А разревелся как баба. Изменяют ему, что ли?.. — задумчиво прошептал Ханс. Он хотел спать.
— Нам всем изменяют, — отозвалась Ева. — Чудовищный мир…
— Не говори такое.
— Хорошо не буду.
— Еще соседи услышат.
— Хорошо не буду… Кровать расстелить?
— Да, спать хочу. Рано вставать. Этот Браух совсем меня документами завалил. Чувствую, с квартальным отчетом не успею…
— Ты все успеешь, Ханс.
— Ты думаешь?
— Я уверена.
— Мне бы твою уверенность… У нас совсем нет денег.
— А когда они у нас были? — горько усмехнулась Ева.
— Ты моя горничная, а горничной надо платить еженедельно. За этим следит инспекция Министерства труда и классовой гармонии. Что такое Хартия Труда ты знаешь?
— Знаю. Ты не думай, что если я женщина, если я не училась в лицее Наполо, как вы мужчины…
— Ладно, ладно, Ева. Я не знаю, как нам выкрутится.
— Выкрутимся, будем экономить.
— Разве что на Китти… — Ханс закрыл лицо рукой. Вселенская усталость накатила на него, придавила своим весом — и он задохнулся. Гладкой ладонью Ева прижала его к женскому бедру, и он понял, что если не ляжет в кровать, так и заснет, прижавшись к жене.
— Ложись, ты совсем сонный. — Ханс послушно полез под серое одеяло. Как хорошо бы было, если там ждала его Ева. Но говорят, что в последнее время участились проверки Комиссии партийной этики и рисковать теперь просто глупо. Tausend Jahre dem Führer! — привычно прошептал он белому лицу, всегда такому мудрому и спокойному в серебряной раме.
— Спокойной ночи, Ева.
— Спокойной ночи, Ханс.
— Я люблю тебя, — прошептал Ханс.
— Ich liebe dich auch. — услышал он в ответ и закрыл глаза.
Видеофон. Он разрывался где–то у Ханса в голове, бил молотом в уши. Ханс застонал, включил ночник, нащупал будильник. Было около двух ночи. Видеофон продолжал разрываться.
— Ханс? — испуганно позвал сдавленный голос.
— Да, Ева, я слышу.
— Кто это? — Хотел бы знать, кто это, подумал Ханс. Он поднес руку к видеофону и тут же отдернул руку. Он боялся.
— Возьми, пожалуйста, трубку. Так все соседи сбегутся.
— Да, да, конечно. Ты права… — Ханс дрожащей рукой включил прием.
— Алло? — экран аппарата оставался черным. Видеофон молчал, в нем что–то потрескивало. Ханс беспомощно смотрел на экран — он оставался пустым. Затем раздались частые гудки. Он выключил прием. Кнопка была мокрой — как и рука. Как и весь Ханс.
— Не понимаю, — сказал он. — Два часа ночи.
— Они могут позвонить и в три часа, Ханс.
— Я знаю… Ты думаешь это они?
— Я боюсь. — сказала Ева из темноты.
— Я тоже боюсь, — сказал Ханс. — Я совсем не мужественный парень.
Ева издала какие–то звуки. Она смеялась.
Жалобно мяукнула Китти. Она прыгнула Хансу на колени и стала заглядывать ему в лицо своими круглыми зелеными глазами. Словно, повторяла вслед Еве: «Кто это? Я боюсь».
Видеофон опять зазвонил. Китти испуганно дернулась и тут же исчезла.
— Ханс…
— Я беру, Ева, беру… — торопливо сказал он и нажал прием. — Алло.
На экране появилось холодное лицо высокомерного человека, затянутого в черную униформу с серебряными нашивками. Губы человека были презрительно перекошены. Ханс понял, кто это.
— Ханс Гюсс?
— Да. — прошептал он. Больше всего он хотел, не видеть этого холодного лица. Он покрылся испариной.
— Я Гюнтер Гофтмайер, бригаденфюрер СС, гестапо. Вы знаете какое подразделение я представляю?
— Да, наверное… Комиссия партийной этики.
— Правильно, герр Гюсс. — лицо словно закаменело. — Я не буду вам рассказывать о ваших обязанностях перед фюрером и партией, для вас это уже чистая формальность. Вы нарушили партийную этику, и, следовательно, вас автоматически отстранили от членства в Имперской национал–социалистической партии и работы в Имперской статистической палате.
Ханс сглотнул. Горло пересохло. Глотать было нечего.
— Фрау Ева, выйдете из шкафа, мы о вас прекрасно знаем.
Ева как тень выскользнула из шкафа. Она даже не надела рубашку и ее груди торчащими сосками одновременно показывали на портрет фюрера и видеофон. Ей было все равно — бригаденфюрер СС был настоящим арийцем. Женские груди его не трогали.
— Я не буду вам перечислять показания герра Брауха, герра Шмидта, герра Вольфа — Вольф был тот самый сосед этажом выше, — и других лиц, заслуживающих нашего доверия. А, кроме того, — невозмутимо продолжал гестаповец, — даже если бы не было этих достойных товарищей, сотрудники Комиссии давно отметили все несообразности вашего поведения и пришли к единственному закономерному выводу.
— Я… — открыл рот Ханс.
— Вы извращенец, грязный извращенец, подонок, которым нет места в национал–социалистической общности. Вы опустились до состояния животного, совокупляясь с этой самкой, забыв о чести и достоинстве настоящего арийца. Скотское совокупление вместо товарищеской любви! Das Vieh! Вы скрывали ваши животные отношения от соответствующих органов. Вы завели эту schmutzige Katze. Буржуазное разложение налицо! Вы лишились гордого звания «товарищ». Das burgerliche Element! Das Vieh!
— Я… Мне…
— Через полчаса к вам придет дежурная группа Комиссии. Оставайтесь, вы и ваша фрау на месте. Не вздумайте бежать. И еще… — тут гестаповец улыбнулся. Радушной отеческой улыбкой. — Если вы хотите, чтобы мы не отправили вашу Zimmermadchen прямиком в крематорий, потрудитесь сами избавится от ekelhaftes Zeug…
— Я не понял…
— От кошки! Das Vieh!
— Что я…
— Кажется, вы, Гюсс, любили заниматься своими перверсиями на кухонном столе? Не отрицайте, мы это знаем. Ваше излюбленное место для женоложества. Чем не место для уничтожения этой мерзости?! Возьмите электронож и сделайте все как нужно. Можете позавтракать, герр Гюсс, — улыбка бригаденфюрера стала еще шире. — Вам не скоро удастся поесть мясного… — видеофон погас.
Ханс встал и бессмысленно уставился на Еву.
— Я не позволю, — сказала Ева. Сказала одними губами.
— Не спорь.
— Это, это… Они… я… — по лицу Евы покатились слезы.
— Не спорь со мной, Ева.
— Она же… Она… — Ева смотрела на него сквозь пальцы. Глаза были круглые. По пальцам текли капли. Вот что надо рисовать чертовому Эберу и выставлять в Народном музее, почему–то подумал Ханс. Героическое искусство, Die schauderhafte Kunst. Он пошел на кухню и сказал: кис–кис–кис.
Китти была напугана. Она не хотела вылезать из–за холодильного шкафа, и тогда Ханс достал из холодильника засохший кусочек сыра. Больше в холодильном шкафу ничего не было.
Он опять сказал: кис–кис–кис. Кошка недоверчиво выглянула, понюхала сыр и вцепилась в него зубами. Тогда Ханс ловко выхватил ее и посадил на стол. Китти эта игра не нравилась. Она щетинила усы и стучала по столу хвостом. Никогда хозяин ее не садил на кухонный стол. Хозяин как правило прогонял ее со стола.
— Ты не посмеешь… — Ева держалась руками за дверной косяк.
— У меня нет выхода, Ева.
— Но Китти… Ты…
— Ева.
— Я…
— Уйди, мне будет так легче.
Ева зажала рукой рот, повернулась и вышла. Ханс погладил рукой кошку. Она была такой красивой — рыжей с белыми пятнами на боках, с полосатым пушистым хвостом и зелеными глазами. Такой ни у кого нет. Во всем квартале. Наверное, во всем городе. Жители Нового Дрездена обожают заводить собак. А я любитель кошек. Der Liebhaber der Katzen. Черт меня подери.
— Китти, — сказал ей Ханс. — Я тебя люблю. Но Еву я тоже люблю.
Китти призналась, что тоже любит Еву. Он улыбнулся, затем включил электронож и полоснул кошку — от горла и ниже. Из пищевода выпал пережеванный кусок сыра, весь красный от крови. Китти хрипела, старалась уцепить когтями, но слабела буквально на глазах. Кровь растеклась лужей по столу, залила всю скатерть и веселой капелью устремилась на пол, а Ханс все кромсал и кромсал, тупо разглядывая кошачьи внутренности. В голове у него шумело. Ноги были ватные и все в крови. Все цвета брусничного варенья, которое он так любил в мужском интернате имени маршала Геринга.
