— Нет, — говорю я.
— Почему?
— За тридцать лет на стройке, — растолковываю я, — я не заработал себе на костюм и пальто, но у меня есть кооперативная квартира и кусок хлеба, это единственное, что у меня есть, и я этим очень дорожу. Я не хочу, чтобы по телефонному звонку меня выкидывали из дома. Мне это унизительно.
— Я тебя не понимаю. Может быть, ты отказываешь мне из религиозных соображений? Ты, говорят, стал набожным, ходишь в синагогу?
— Нет, только то, что я сказал. А мораль читать я не собираюсь никому: глупо и бесполезно, это дело совести каждого индивида. У тебя есть право выбора: жить так или иначе, как ты хочешь сам.
Он тормозит и высаживает меня возле дома.
Сегодня в торжественной обстановке и в приподнятом настроении наш добрый друг, учитель и наставник реб А.К. вручил нам каждому по десять американских долларов, стипендия за три месяца учебы.
Деду из “Памяти” не дали ни гроша, поскольку он не еврей, а просто их обожает. За обожание здесь денег не дают. Я про себя решил, что он в накладе не останется, и “та фирма” ему компенсирует моральный ущерб как представителю национального русскоязычного меньшинства в синагоге.
Давать стипендию, да еще в таком неслыханном объеме, ему, по сути дела, не за что: он за два месяца не усвоил даже первой буквы еврейского алфавита. Но он теперь переключился на другое: просит у всех домашний телефон.
Вся эта атмосфера награждения и вручения чем-то напомнила мне ежеквартальные собрания партийно-хозяйственного актива в Доме культуры мелькомбината “Красный мукомол” по случаю победы в социалистическом соревновании неизвестно с кем.
По идее мукомол должен быть белым от мучной пыли, но это несовместимо с идеологией большевизма, и для поддержания красного цвета лица и носа с фиолетовым отливом всем победившим, но ни сном, ни духом не ведавшим о своих противниках, вручали в конверте по пять рублей на водку и грамоту с портретом Ильича, как теперь додумались “правые” мудрецы — самого главного сиониста на белом свете.
Этими грамотами в каждой российской семье забиты все полки семейных архивов, а пустая тара из-под водки давно сдана в приемный пункт стеклопосуды. Жаль эти грамоты выбрасывать: вождь мирового пролетариата на них такой одухотворенный, а вот бумага очень плотная, не знаешь, к чему ее приспособить. Сколько лесов вырубали на эти грамоты, уму непостижимо. Лучше бы они нам бесплатно по паре табуреток выдали на кухню.
Реб А.К. сиял от счастья, вручая нам по десять долларов, а сколько стоило ему трудов их вырвать у начальства, он даже объяснять не стал, он просто закатил глаза.
Благотворительная помощь так мала теперь, так мала, что даже преподавателям не хватает.
Но справедливости ради я должен сказать, что для стариков благотворительная помощь доходит полностью, есть примеры. Наши старики — это святое, их обидеть — великий грех. “Почитай отца своего и мать свою”, гласит пятая Заповедь. Стариков у нас уважают, редко какой выродок бросит своих родителей; из тех, кто остается в России, большинство сами не хотят уезжать: вросли корнями или не желают быть в тягость своим детям. Конечно, жизнь у них не сладкая, но делается многое, чтобы им помочь: посылки с продовольствием, обслуживание на дому и т.д.
А мы еще не старые, можем себе сами заработать на хлеб и ходим в синагогу не за коврижками, нам нужно пообщаться, узнать побольше о своей истории, выучить язык и, наконец, поспорить с реб А.К.
Вот у него сегодня праздник, он улыбается и счастлив, что смог для нас добыть какие-то крохи от большого благотворительного пирога. Спасибо, реб А.К., мы благодарим вас за труды.
Шабат. “Соблюдай день субботний”— гласит четвертая заповедь — один из непреложных законов иудеев, человек обязан отдыхать в этот день, исключение делается лишь для тех, кто спасает чью-то жизнь, либо защищает себя, свою семью или жизнь своего народа. В шабат нельзя не только заниматься делом, но даже зажигать огонь, и в религиозных семьях заранее готовят еду и хранят ее в термосах.
Несоблюдающий эти правила в глазах религиозной общины — отступник, нееврей. Стало быть, я еврей в седьмой степени, ибо я так ленив, что готов устраивать шабат все семь дней недели, но это, к сожалению, невозможно.
Следовать этому правилу легко, когда живешь в религиозной семье, здесь не возникает никаких противоречий, но там, где к вере пришел уже взрослый человек, того и гляди, созреет драма, ибо отправление религиозных правил подчас мешает жить другим, и близкие начинают думать, что их глава семьи сошел с ума, и часто обращаются к знакомым психиатрам.
— Мне кажется, я все продумал, — с мукой в глазах говорит мне Бронислав. — Моя жена предусмотрительно приготовила еду еще в пятницу, все в термосы закрыла, чтобы не нужно было зажигать газ в субботу, я даже в холодильнике вывернул лампочку, не дай Бог, дверцу откроешь, а там загорится свет.
Он затягивается сигаретой и делает паузу, дабы сообщить мне самое страшное, что произошло потом.
— И ты представляешь, — продолжает он, искренне переживая произошедшую трагедию, — она ночью пошла пописать и врубила в туалете свет. Я до утра не мог заснуть от огорчения. Мы молча курим, не зная, как реагировать на это жуткое святотатство.
— Я к этой первой в жизни своей субботе готовился за две недели, — никак не может он успокоиться, — сколько брошюр перечитал, и надо же — такая неудача.
— Первый блин всегда комом, — говорю я, — нужно было оставить свет включенным, тогда не пришлось бы зажигать.
— Верно, командир, мой прокол, — соглашается он. — И еще одно: с этой свининой, будь она трижды проклята! У меня жена русская, такая преданная, любящая женщина, она ради меня и сына все готова вытерпеть, а вчера мне говорит: “Славик, я не знаю, чем мне вас кормить, куда ни сунешься, кругом одна свинина, ее, наверное, только в сахар не добавляют. А вам нужно мясо три раза в день: вон вы у меня какие мужики здоровые”.
Гляжу на Бронислава и понимаю его жену: мужчина он крепкий, основательный, сразу видна военная выправка.
— Мы раньше это сало так с сыном наворачивали, что только хрустело за ушами, — продолжает он печально, — а сын у меня такой же амбал, как и я, буквально копия. И вот теперь из-за моей веры у Лидочки одни неприятности. Если бы ты знал, какие она раньше свиные отбивные нам готовила, да еще с жареной картошкой… Это что-то с чем-то!
Он с такой ностальгией вспоминает свое недавнее не религиозное прошлое, что мне становится его искренне жаль. Ну, спрашивается, зачем так мучиться.
— Что мне делать, подскажи, просит он совет, — ты у нас самый старший в миньяне. Я говорил с реб А.К., а он долбит свое: “У нас 365 запретов и все нужно соблюдать!” Хоть ты тресни, а есть ведь хочется.
Я с завистью гляжу со стороны на эту прекрасную семью, где, без сомнения, все держится на женской доброте, терпимости и любви к двум сильным и, конечно, любящим ее мужчинам. Я представляю себе мысленно эту счастливую женщину, готовую все отдать, лишь бы им было хорошо, и мне очень хочется им помочь.
Мне ясно, что они не смогут переломать весь жизненный уклад, сложившийся годами, да и не нужно его ломать, вера у человека должна быть в душе, а не только во внешних ее проявлениях.
— А ты иди в реформистскую синагогу, — советую я, — и с верой будешь, и без этих жестких ограничений. Зачем терзать себя и близким людям создавать проблемы.
— Спасибо, Вольф, — говорит он, — ты настоящий реб, я рад, что познакомился с тобой.
Свой первый рассказ я написал по принуждению в пятнадцать лет. Это были две странички из школьной тетради, и в каждом предложении была частица “как”. До сих пор не знаю, когда перед ней ставится запятая, а когда нет.
Лия Александровна, наш классный руководитель и педагог от Бога, учившая нас русскому языку и литературе, преследовала, видимо, две цели, давая нам задание написать короткое сочинение на свободную тему: узнать, что мы за люди, и заодно поупражняться в синтаксисе.
Ну, я и выдал. “Как я поднимал сельское хозяйство”, — назвал я этот опус. Летом нас всем классом отвезли в колхоз на помощь селянам, и все убожество, которое я там увидел, легло в основу коротенького сочинения.
Мне здорово помогла частица “как”, она тащила на себе весь сюжет, горький и весьма саркастический, и я ее вставлял в каждое предложение. Первый раз этот опус читала дома вслух своим родителям-педагогам сама Лия Александровна, вторично его огласили на педсовете, куда пригласили мою мать. — Ваш сын — готовый буржуазный корреспондент, из тех, что лазают по нашим помойкам. Это идеологическая диверсия, — порадовал мою родительницу директор школы и добавил:— Мы сообщим в партком к вам на почтовый ящик, как вы воспитываете своего ребенка, будущего строителя коммунизма.
