— Я согласен, антисемитизм здесь всегда был, — быстро согласился Изя. — А где его не было? Тот же Эренбург писал, что в Америке с евреями обедают, но не ужинают. Потому что обед — это деловая встреча в ресторане, а ужин — это приглашение в дом.
— Вспомни, что там негров линчуют, — попытался прервать его монолог Женька.
По Изя невозмутимо продолжал:
— Евреям повезло, что кроме них в Америке есть негры и пуэрториканцы. Я не осуждаю тебя. Ты хочешь сытой жизни — езжай, но Родина моя здесь, и ни за какие коврижки я ее не променяю.
Изя попытался было соблазнить прелестями социализма Наташу, потом, изменив тактику, стал петь о Дерибасовской, о ностальгии, которая убьет их через полгода заморской жизни, и добился своего. Наташа, всплакнув, предложила тост за то, чтобы они когда-нибудь смогли приехать к Парикмахерам в гости.
Изя ушел от них расстроенный, зная, что назавтра Женька пойдет в кадры подписывать овировскую анкету, и Дмитриев, начальник отдела кадров и бывший полковник ГБ, как обычно, предложит в обмен на печать отдела кадров получение его, Женькиного, заявления об увольнении.
— А что у него с той бабой? — спросила Шелла, когда Изя пришел домой и рассказал ей об окончательном решении Левитов.
— Он порвал с ней.
— А я думала, что он собирается взять ее с собой. Там же была такая любовь! — съехидничала она.
Изя промолчал, всякий раз чувствуя себя неловко, когда Шелла заводила разговор об Оксане. Маме он-таки вынужден был сказать всю правду, обвинив при этом Шеллу в том, что она плохая хозяйка, и Славу Львовну, что та обычно ходит в туалет тогда, когда он собирается заниматься с женой любовью. И что жить он так больше не может. С водой выключаемой в двенадцать часов, и с тещей, сующей во все свой жидовский нос.
Как Женька и предполагал, мама его пожурила, посоветовала потерпеть (Абрам Семенович давно стоит в очереди на кооператив) и помогла повесить Шелле лапшу на уши.
Шелла не очень-то им и поверила, но ради сохранения семьи обиду проглотила и лапшу скушала, не отказывая себе в удовольствии поддерживать у Изи комплекс вины.
— Мне все-таки интересно знать твое мнение. Левит же твой друг. А что, если бы на месте этой гойки была я?
''Ты и так на месте Оксаны", — хотелось ответить Изе, но, приняв безразличный вид, он уткнулся в телевизор.
— Опять твой футбол! — продолжала доставать его Шелла. — Интересно, если бы во время футбола я тебе изменила, ты бы это заметил пли нет? Ты слышишь? Я к тебе или к стенке говорю?!
— Гол! — радостно завопил Изя и, схватив недоумевающую Регину, закружил ее вокруг себя. — Гол: — они повалили Шеллу на диван и, с дикой страстью обнимая ее: "Го-ол!'', восстановили пошатнувшееся семейное счастье.
Что ни говори, а в футболе что-то есть…
***
Неблагодарный Левит только готовился пополнить ряды предателей Родины, обиженно возмущавшейся тем, что, пока Женька укреплял свои молочные зубы, кто-то водружал за него знамя победы над рейхстагом. А Мишка Випер уже прошел первый круг ада.
Выступивший на профсоюзном собрании отдела ком-рад Дмитриев с болью в голосе кратко объяснил: в то время как Родина предоставила некоему Винеру бесплатное право на высшее образование да еще платила ему стипендию, сверстники его, место которых он занимал, защищали священные рубежи острова Дамапскнп. На фронте предателей и дезертиров он, полковник Дмитриев, расстреливал на месте. Мы гуманны. И вместо вполне заслуженной нули получи, бывший гражданин Винер, наше двухсотпятидесятимиллионное презрение и плевок в спину.
С позором уволенный с работы, Мишка с женой ездил на толчок распродавать «награбленное» у советского народа домашнее имущество и, в ожидании разрешения из ОВИРа, консультировал только выходящего на старт марафонского забега Левита.
В назидание обоим предателям Родина-мать предоставила Абраму Семеновичу ключи от трехкомнатной кооперативной квартиры па первой станции Черноморской дороги. Счастливые Парикмахеры на белом коне въехали в Букингемский дворец, а Слава Львовна купила на Маразлиевскую новый диван:
— Для Региночки, — пояснила она соседям, — на выходные я буду забирать ее к себе.
Ребенку пошел уже шестнадцатый год, и Слава Львовна твердо решила, что если она доживет до Региночкиной свадьбы, то жить внучка будет только с ней. "Шелла так и не научилась готовить эсекфлейш, — с сожалением думала Слава Львовна. — И не так делает гефильте фиш. Слушать ничего не хочет. На все нее свое мнение. Слава Богу, что они наконец уже выбрались. А Региночка, дай ей только Бог здоровья, такой киндер, что второго такого еще надо поискать. С ней-таки я наконец буду иметь долгожданный нахэс. И может быть, уеду когда-нибудь в Израиль. Этот идиот Изя и слышать ни о чем не желает, а Шелла, дура, смотрит ему в рот и во всем потакает''.
С Абрамом она на эту тему не заговаривала, твердо зная: как скажет ему, так и будет. Надо будет — положит партбилет, на который молится он, как дурень на икону. Но без детей она, конечно, никуда не поедет. Пусть только Региночка вырастет. Бабушка за нее всерьез возьмется.
Втайне от Шеллы, которая не желала, чтобы ребенку забивали дурью голову. Слана Львовна начала разучивать с ней песню: «Ло мир зих ибербейтн, ибербейтн, штел дем самовар», — и радовалась, как та быстро схватывала мелодию и слова.
— Абрам, — обращалась она в такие минуты к мужу, — я хочу, чтобы ты знал, если я умру раньше тебя, Регпночке я оставляю обручальное кольцо, кольцо с камнем и цепочку. Все мои рецепты, — и она в очередной раз показывала, где у нее лежит тетрадь кулинарных секретов. — И чтобы ты заплатил любые деньги, по похоронил меня на еврейском кладбище рядом с мамой, — и мечтательно добавляла: — Но я надеюсь еще дожить до Региночкиной свадьбы.
— А если я умру раньше? — ехидно спрашивал Абрам.
— Твое место у Кремлевской степы уже занято, — не желая поддерживать глупый разговор, сердилась Слава Львовна и уходила па кухню.
Политическое завещание— — дело тонкое. В этом мы убедились еще раз.
***
Oй, у меня болит голова, умерла Эня. Телеграмма об этом пришла из Нью-Йорка на адрес Клены Ильиничны, потому что Ося после отъезда мамы с его младшей сестрой строго-настрого запретил им писать письма на его домашний адрес.
Я не думаю, что Америка столь богата, чтобы на еврейском кладбище Нью-Йорка ставили такие памятники, как в Одессе. Ося еще раз убедился в этом, когда Елена Ильинична получила по почте фотографию скромной плиты, лежащей на могиле ее родной сестры.
Эня Израйлевна Тенинбаум, 1912-1975.
— Бабушка, а почему она Израилевна, а ты Ильинична? Вы же родные сестры, — спросила Региночка, когда Елена Ильинична показала ей фотографии и письмо.
— Это старая история, но ты уже большая и должна не только все знать, но и правильно понимать, — внимательно глядя на внучку, произнесла Елена Ильинична. — Зимой пятьдесят третьего меня вызвал к себе директор школы и посоветовал, как он сказал, по рекомендации районо поменять отчество. Происходило сие в разгар дела врачей, и ученики не должны были на уроках каждые пять минут произносить ненавистное им слово «Израиль». Пригласил он меня к себе вскоре после родительского собрания по случаю окончания второй четверти, и я подозреваю, что кто-то из родителей оказался чересчур бдительным. Наш директор — сверхпорядочный человек, и я верю, что это не его инициатива. Время было такое.
— А чего ты не хочешь поменять свое отчество назад? — удивилась Регина.
— Зачем? По паспорту я ведь все равно Израилевна. В школе меня стали называть Ильиничной. Так дальше и пошло. Это дядя твои не постыдился поменять и отчество, и фамилию. А папу твоего как назвала в честь моего отца, так он и носит до сих пор это имя, нравится это кому-то или нет. И попробовал бы отказаться! И обрезание я ему в свое время сделала!
— А это что такое? — оживилась Регина. — Расскажи…
— Хоть тебе уже шестнадцать, а знать это еще рано.
— Бабушка, расскажи, — потребовала Регина, — а то я не скажу, что получила по алгебре.
— А тогда ты у меня не получишь штрудель! — игриво ответила Елена Ильинична.
— Бессовестная! — завопила Регина. — И ты молчала! Когда ты его сделала?
— Вчера, — с гордостью ответила Елена Ильинична. — Я же знала, что ты придешь.
— И орехов не пожалела?
— Не пожалела, не пожалела. Так что по алгебре?
— Пять, как обычно! Давай штрудель.
— Нет, только после еды.
***
В то время как после недолгих препирательств Региночка Парикмахер на радость бабушке уплетала за обе щеки штрудель, Баумов, казалось, бесцельно бродил по еврейскому кладбищу.
Хотя только абсолютно несведущему человеку маршрут передвижений его казался хаотичным. Ося искал место. После маминой смерти он всерьез задумался об увековечении своей памяти.
