Маяк — это известная точка во тьме.
* * *
— Только представь, — говорил Пью, — буря бьет тебя в правый борт, скалы грозят распороть обшивку, а спасает тебя лишь одинокий огонек. Свет гавани или сигнальный огонь — не важно, какой, ты плывешь к спасению. День настает, и ты жив.
— А я научусь налаживать свет?
— Так точно, и заниматься светом — тоже.
— Я слышу, как ты говоришь сам с собой.
— Я не разговариваю сам с собой, дитя, это я работаю. — Пью выпрямился и очень серьезно посмотрел на меня.
У него были молочно-голубые глаза, как у котенка. Никто не знал, всегда ли он был слеп, но всю свою жизнь он провел либо на маяке, либо в рыбацкой лодке, и руки стали его глазами.
— Давным-давно, в 1802-м или 1892-м — дату выбери сама — большинство моряков не умели ни читать, ни писать. Офицеры-то могли читать навигационные карты, но у простых моряков был свой способ. Проплывая мимо мыса Тарберт, или скалы Белл, или мыса Гнева, они никогда не считали такие места лишь точками на карте — они их знали как истории. У каждого маяка своя история, да не одна, и если поплывешь отсюда в Америку, не встретишь ни одного маяка, у смотрителя которого для моряка не найдется истории.
В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст в уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои — от других маяков. Хороший смотритель — тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «Двадцать слитков золота».
Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.
— Я могу научить тебя — да кого угодно, — для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?
Я не понимала.
— Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.
— Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?
— Расскажи их сама.
* * *
А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть, и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.
— Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и семь дней и семь ночей таскало его по морю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывая себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На седьмой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.
Позже, когда человека принесли в «Гагарку», и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаружилось, что у каждого маяка своя история — нет, каждый маяк и был историей, и вспышки света — тоже истории, что катятся по волнам, словно отметины и ориентиры, утешение и предупреждение.
Вознесенная ветром на высокий утес,
церковь на 250 мест была почти полна — 243 души, все население Сольта.
* * *
2 февраля 1850 года Вавилон Мрак прочел свою первую проповедь.
Ее текст гласил: «Помни о скале, из которой ты высечен, и о яме, из которой выкопан».[1]
Хозяина «Гагарки» так потрясла эта проповедь и ее незабываемый текст, что он переименовал свое заведение. С этого дня и навсегда он был уже не хозяином «Гагарки», а владельцем «Скалы и Ямы». Моряки, верные себе, все равно называли постоялый двор по старинке еще добрых шестьдесят лет или даже дольше, но он был «Скалой и Ямой», и остался ею до сих пор, все с тем же привкусом заброшенности, что и всегда, — бимсом низким, в себя свернутым, сетями завешенным, подернутым солью и травой, обмоченной морем.
* * *
Потратив личные сбережения, Вавилон Мрак обзавелся прекрасным домом с садом за оградой и обустроился весьма уютно, Вскоре увидели, как он ведет серьезные религиозные беседы с единственной в городке дамой благородных кровей — кузиной герцога Аргайллского, в изгнании Кэмпбелла, небедной и без затей. Она была не красавица, но бегло читала по-немецки и знала кое-что из греков.
Они поженились в 1851-м, в год Великой выставки, и на медовый месяц Мрак повез жену в Лондон, а после он никогда не брал ее с собой, даже в Эдинбург. Куда отправлялся он верхом на вороной кобыле, никто не знал, и никто не следовал за ним.
Ночами порой случалось беспокойство: в доме священника вспыхивали все окна, там швыряли мебель и тяжелые предметы, но спросите Мрака — что делали немногие, — и он бы ответил, что душа его в опасности, и он сражался за нее, как полагается всякому.
Его жена хранила молчание, и если супруг исчезал на несколько дней, или видели, как он бродит в черном одеянии по высоким скалам, то и пускай, потому что он Служитель Господа и не признает иного суда, кроме Господнего.
Однажды Мрак оседлал свою кобылу и пропал.
Его не было месяц. Вернувшись, он стал мягче и спокойнее, только в лице его явно читалась печаль.
С тех пор месячные отлучки случались дважды в год, но никто не знал, куда он ездит, пока в «Гагарке» — то есть «Скале и Яме» — не поселился человек из Бристоля.
Опасливый, с глазами, сидящими так близко, словно они все время подсматривали друг за другом, и привычкой щелкать за беседой пальцами, очень быстро. Его звали Прайс.
Однажды в воскресенье, сходив в церковь, Прайс сидел у камина, удивленный лицом, — и наконец из него вытянули: если не Вавилона Мрака он встретил не только раньше, но и только что, значит, в Бристоле кого-то пометил сам дьявол.
Прайс утверждал, что видел, как Мрак, одетый в совершенно другую одежду, навещал некий дом в окрестностях Клифтона недалеко от Бристоля. Прайс обратил на Мрака внимание из-за его роста — высокого, и осанки — весьма надменной. Он ни разу не видел этого человека с кем-нибудь, всегда одного, но мог бы поклясться своей татуировкой, что человек — один и тот же.
— Он контрабандист, — сказал кто-то из нас.
— У него любовница, — предположил другой.
— Это не наше дело, — сказал третий. — Он выполняет здесь свои обязанности и платит по счетам, причем щедро. Все остальное касается только его и Господа.
Остальные не были так уверены, но поскольку ни у кого не было денег, чтобы выследить Мрака, никто и не мог поручиться, правдива ли история Прайса. Однако тот обещал держать ухо востро и прислать весточку, если вдруг снова увидит Мрака или кого-то похожего.
— И он увидел?
— О да, еще как увидел, да только мы так и не выяснили, что затеял Мрак и зачем.
— Тебя там тогда не было, ты еще не родился.
— На мысе Гнева всегда был Пью.
— Но не тот же самый Пью.
Пью не сказал ничего. Надел радионаушники поманил меня к окну.
— Вон Макклауд», — сказал он.
Я навела бинокль на красивый грузовой корабль, белый на прямой линии горизонта.
— Такого корабля с призраком ты больше не увидишь.
— Что за призрак?
— Прошлое, — сказал Пью. — Двести лет назад построили бриг под названием «Макклауд», и порчи в нем было не меньше, чем парусов. Когда Королевский флот затопил его, капитан поклялся: они с кораблем когда-нибудь вернутся. Ничего не происходило, пока не построили новый «Макклауд», но в тот день, когда его спустили на воду, все на причале увидели, как из корпуса нового корабля вырастают рваные паруса и сломанный киль старого «Макклауда». Это корабль с кораблем внутри — и это факт.
— Это не факт.
— Правда чистейшей воды.
Я посмотрела на «Макклауд» — скорость, лоск, турбины, компьютерное управление. Как в этом корпусе могут дуть пассаты прошлого?
