— Наверное.
— Тогда почему мы ничего не помним, что было до нашего рождения? А если мы не помним, что было раньше, вдруг мы забудем все, что сейчас.
— А ты помнишь, что было с тобой ровно пять лет назад, в такой же день? Так почему ты должен помнить то, что было с твоей душой до рождения? Может, мы запомним другое.
— Зачем мне другое, если я забуду тебя, этот день? В той книжке много непонятного. Там Христос воскрес и обещал воскресить всех, кто в него верит. Помнишь, кошку вешали. А, если и тот козел, который вешал, верит, воскреснет, и снова будет вешать кошку?
— Сережка, ты такие страсти говоришь! Если честно, я так плакала, когда поняла, что когда–нибудь меня не будет. Не буду видеть, слышать, думать! Даже в груди заломило.
— Ничего–то мы с тобой, Ксюха, не знаем! — Сергей вздохнул.
— Но ведь мы думаем об этом!
— До нас тоже думали, а толку! Ладно, диктуй!
Они сходили в церковь тем же летом. Цвела липа, и в парке по зеленоватому пруду со свежеокрашенным причалом плавали водные велосипеды. А какой–то пожилой мужчина, ссутулившись, курил на дощатом помосте и, облокотившись о перила, лениво стучал себя прутиком по брючине. Он сплюнул в воду и виновато улыбнулся детям.
— Видела его глаза? — спросил тогда Сергей. — Не хотел бы я так курить через полвека.
Бабушка Саша приехала к Каретниковым, и попросила Ксюшу и Сережу встретить ее на вокзале. Они вышли из автобуса в центре города, хотя жили на окраине. Когда дети, наконец, поняли, куда бабушка их ведет, они притихли.
— С чего это она? — прошептал Сергей.
— Я ей рассказала про наш разговор…
— Это ж давно было! Ничего себе, у нее память!
— Бабушка все помнит и все замечает. Особенно, что касается меня.
В спокойной улыбке Александры Даниловны, в ее фамильной прямоты осанке было что–то торжественное. Как торжественна была беленькая церквушка с позолоченным крестиком и облупившимся голубым куполом в кущах серебристых тополей и на той стороне пруда.
— Если что–то не понятно, спрашивайте, — сказала бабушка Саша.
У ворот мордатая цыганка с золотым зубом и в старой шали просила милостыню. Бабушка подала попрошайке монетку, вынула из сумочки на локте и повязала внучке косынку. Ксения и Сергей церемонно перекрестились, вслед за бабушкой.
— Это православный храм, деточки! Надо креститься справа налево, — подсказала цыганка.
Ксения покраснела, и благодарно кивнула. Сергей смущенно буркнул что–то.
Ксения не помнила в подробностях тот первый их с Сережкой поход. Она не знала обряд и не могла сказать, начиналась служба, или закончилась. Горбатенькая черная монашенка, кажется, собирала огарки и зажигала сложенные на подсвечник свечи. Пожилой, косматый батюшка в валенках со срезанными голенищами, видными под рясой при ходьбе, бубнил непонятные детям заклинания полудюжине прихожан, а потом окуривал углы кадилом. На черных, старых образах в столетних окладах мерцали отсветы лампад.
— Непонятно, а все равно хорошо, правда? — прошептала Ксения Сергею. — Вдвоем здесь совсем по–другому, чем, когда одна.
Вдруг он зашептал ей:
— Люблю высокие соборы, душой смиряясь посещать. Входить на сумрачные хоры, в толпе поющих исчезать…
— Ты знаешь Блока? — удивилась Ксения.
— Полистал, после того, как ты про Менделееву и Исаакиевский собор сказала. Но не понятно, что значит: «В своей молитве суеверной ищу защиты у Христа, но из–под маски лицемерной смеются лживые уста»? Кого Блок называет двуликим?
— Тише! — зашептала бабушка. — Сережа молодец. Молитовку знает. И ты учи, Ксюша!
Дети переглянулись и прыснули смехом.
На улице Сергей сказал:
— То, что нам раньше про церковь говорили ерунда. Этой церквушке пятьсот лет…
— Откуда ты знаешь?
— Да вон же на табличке у входа написано.
Ксения обернулась.
— Как ты все замечаешь?
— Этой церкви пятьсот лет, — повторил он. — Мы не знаем имени инженера. А она на века. Мы умрем. А тысячи людей здесь были и будут! Представляешь!?
Ксюша чувствовала ту же гордость и умиление. Легкие слезы покатились по ее щекам, вымывая ком из груди и горла.
— Ты чего, Ксюха? — улыбаясь, спросил Сережка и взял ее ладонь. На его нижних веках тоже набухли две крупные росины.
— Ты даже не знаешь, какой ты хороший!
Они покраснели и отвернулись.
— Ничего, ничего, поплачьте, дети. Это из вас плохое выходит! — сказала бабушка Саша.
…Ксения прочитала: «В ста километрах от Москвы те же люди, а жизнь иная…», сложила письма в коробку и легла.
Ему тогда было лет четырнадцать, но выглядел он на два–три года старше, хотя всегда был невысокого роста. Ксения вдруг отчетливо вспомнила его простое и приятное лицо, всегда дружелюбное. Его непринужденность сообщала что–то солнечное его застенчивой и независимой вежливости среди чужих. Во всякой очереди он неизменно стоял последним, но в споре не уступал, если был прав.
Сейчас в воображении Ксении Красновский получался какой–то положительный. Это насмешило бы Сережку. Но, подумала девушка, тысячелетняя народная мудрость о добром поминальном слове для покойного не от ума, а от сердца. «Для покойного!» Слезы снова потекли по щекам. В голову ничего не приходило, кроме обычной ерунды. Как все пацаны их двора он из пневматической винтовки убивал ворон. Засунул в английский замок кабинета физика перед контрольной спичку. Утопил с приятелем в туалетном бачке классный журнал. Как–то «выбивал» со шпаной деньги у лоточника: бросил презерватив с бензином на его скарб, а старшие — зажгли: «ты не совершеннолетний, тебе ничего не будет!» Потом, сквозь зубы, чтобы не заплакать, рассказывал напуганной Ксении о продавце: «Говорит, маленькая дочь, денег занял. А эти скоты ржут!»
Но это было наносное.
После первой поездки на шабашку с дядей Левой, братом дяди Жоры, Сергей дурачил компанию в кафе книжными байками. Он тогда лет в пятнадцать впервые не поехал в Анапу…
Красновские и Каретниковы отвозили детей на лето к морю. Взрослые меняли друг друга на «вахте» в отпуске. Сергей учил Ксюшу плавать на спине. Они ловили у Высокого берега в камнях бычков голыми руками, приумножая незаживающие ссадины, и мама пеняла Ксении: «Не руки, а грабли! Ты не сможешь играть на инструменте!» (Ксения брала уроки музыки на фоно.) Это была целая книга солнечных и соленых воспоминаний: на море они с Сережкой впервые поцеловались — испуганно клюнули друг друга в губы, соленные от морской воды, а потом не разговаривали день, переживая неясное и новое в себе. И воспоминания о последнем морском лете воскресали весь год, если они оставались одни. Тогда они писали диктанты, слушали музыку через плеер, поделив наушники на двоих, и вздрагивали, соприкоснувшись руками…
А тем летом дядя Лева, такой же веселый, плешивый балагур, как его брат дядя Жора, только на четыре размера пиджака шире, увез племянника то ли в Казахстан, то ли еще в какой–то «стан». В письме Сережки, помниться, по бескрайним степям потекла речка Ишим с зубастыми щуками, поскакали казахи на кургузых лошаденках, приходили драться с шабашниками потомки бывших сталинских ссыльных немцы–механизаторы. И вдруг Сережка в кабине с рыжим молчуном на грузовике гонится за грузовиком обидчика. Или на кладбище у чужих могил рассуждает о бренностях бытия. Или рассказывает, как урки зарезали кореша, который «откинулся» с зоны и пахал целину.
Ксения показала письмо отцу. Тот ухмыльнулся.
— Лева приобщает Серегу к Шукшину. Это его любимый писатель, — сказал он.
В захудалом кафе, куда Сережка повел друзей и Ксюху после возвращения с шабашки, — вдвоем они иногда захаживали сюда из чистого сострадания к неудачникам — она спросила его:
— А зачем ты мне врал в письме?
Он даже не смутился.
— Не врал. А приукрашивал. Как твои классики.
— Самому, что же рассказать нечего?
— Почему? Мы ехали трое суток только в один конец! Самой надо увидеть!
— Так говоришь, будто я нигде не была!
— На море самолетом. Иногда поездом туда и обратно!
— А что интересного в твоей степи? Ничего!
— Там люди. Такие же, как мы. Только мы здесь сносно живем и жалуемся, а они там выживают и не жалуются! Помнишь, как твой папа купил у бабульки на станции сладкую дыньку и вареных раков. Мы кушали и смеялись, вспоминая, как бабулька торопливо прячет выручку. А есть места, где таким бабушкам ни дыньку, ни раков некому продать. И ни дыньки, ни раков нет! Если человек не замечает, что у соседа в больных ушах вата, или разные шнурки на ботинках, может с человеком что–то не так?
— Ты так разговариваешь, будто я в чем–то виновата!
Сергей улыбнулся.
— Дурочка! Ни в чем ты не виновата! Вот ты Ахматову наизусть знаешь, а про степь не знаешь. Как суховей урожай сжигает, не видела.
