Арам допилил ветку, попытался взвалить ее на плечо, но ветка оказалась слишком тяжелой, и он просто поволок ее по тротуару.
Возле своего дома обернулся, кивнул Серго на прощанье и скрылся из вида.
Серго зашагал дальше. Надежда на то, что по дороге попадется что-нибудь, пригодное для растопки печки — сломанный стул, полено, доска, теперь казалась несбыточной.
Вдруг Серго замер на месте. На краю тротуара в неглубокой яме лежала новенькая желтая доска. Кто ее выронил?
Серго вытянул вперед руки, заторопился, заскользил непослушными ногами по мерзлому тротуару и, резко покачнувшись, с размаху упал наземь, так и не дотянувшись до доски.
На миг небо сверкнуло как огромный выпуклый глаз, потом наступила тьма.
Через несколько мгновений Серго увидел себя плывущим в черном беззвучном небе.
Вокруг вспыхивали и гасли звезды. Они то приближались, то отодвигались, от них веяло таким холодом! Арам, Арам, где твоя туманность? Может, на ней теплее? И почему я не позвал тебя к нам в дом? На кухне бы посидели, чая горячего из термоса попили, поговорили бы… Например, о картинах Сарьяна, сколько в них солнца!
Через час Ашот нашел на улице отца. Вернувшись домой из мастерской с пакетом блинной муки и поленьями в рюкзаке, Ашот вошел в комнату и увидел, что Маро еще спит, а Серго нигде не видно.
Спустился во двор, но и там отца не нашел.
Вышел на улицу и увидел недалеко от дома неподвижно лежащее на тротуаре тело. Узнал старое пальто и свою вязаную шапку.
Ашот подбежал к отцу, стал поднимать его за плечи.
Серго, не открывая глаз, простонал, приподнялся, снова повалился.
Ашот кинулся к перекрестку. Увидел парня в солдатской форме, идущего мимо с канистрой в руке, остановил его, попросил помочь.
Вдвоем они перенесли Серго во двор, подняли по лестнице на четвертый этаж, внесли в комнату.
В канистре у парня оказался керосин. Заправили лампу, зажгли свет.
Ашот сбегал на второй этаж за Вазгеном, тот работал в «Скорой помощи». Вазген принес обезболивающее и упаковку одноразовых шприцов.
Вазген дал Маро успокоительное, она очень плакала.
Потом осмотрел Серго, сказал, что, наверное, сломано ребро. Спросил, нет ли в доме спирта.
Маро принесла с балкона бутыль со спиртом.
Ашот влил несколько капель в посиневшие губы Серго.
Тот застонал, открыл глаза. Долго смотрел на сына, потом спросил:
— Ашот, ты?
— Я.
— Что со мной?
— Упал, сломал ребро. Я же говорил — не выходи из дома!
— А моя голова?
— Голова в порядке.
— Слава богу, главное все-таки — голова… Маро здесь?
— Здесь.
— А Анаит?
— В Швеции, премию получает.
— Премия — это хорошо… Газопровод починили?
— Еще нет.
— Скажи, когда починят, разбуди.
— Хорошо.
Серго закрыл глаза, но через минуту снова открыл.
— Ашот, я видел горы.
— Ну, видел так видел. Спи.
— Ашот, кто написал: «Горы вы высокие. Как вам не завидовать! Что же нам завидовать? Летом жжет нас солнышко. В зиму — стужа лютая». Кто написал, Ашот?
— Не знаю.
— Армянский поэт XV века.
— Ну, хорошо, отец, спи.
Серго вздохнул, закрыл глаза и затих. Кажется, наконец уснул.
Ашот поставил мольберт на спинку стула, развел краски, взял в руки кисть и стал дописывать картину, которую начал неделю назад.
В один из июньских вечеров, когда в Европе где-то расцветают, а где-то отцветают яблоневые, вишневые и сливовые сады, когда люди в северной части нашего полушария радуются, разглядывая нежно зеленеющие поля, луга и леса, удивленно смотрят на реющих в небе ласточек, стрижей, скворцов, плавно скользящих по водной глади озер и прудов белых лебедей, прилетевших с юга, из окна маленькой больницы где-то в Словении взмыла вверх фигура, похожая на небольшое сизое облако. Однако, приглядевшись внимательнее, можно было различить в этом облаке фигуру мужчины с ясными карими глазами, породистым носом и благородным высоким лбом, человек был одет в холщовые брюки, свитер и куртку. Это был художник Ашот Баяндур, прибывший в Словению недавно, чтобы поработать в местной галерее, однако, после восхождения в горы внезапно почувствовавший себя неважно, очутившийся в больнице и, наконец, расставшийся с жизнью в этом яростном и прекрасном мире — к горестному изумлению коллег и родни.
Узнав о предстоящей кремации, о том, что его прах скоро отправят в погребальной урне на Североамериканский континент, Ашот отделился от неподвижно лежащего тела в пустынной палате словенской больницы и, проскользнув мимо дочери Маро, прибывшей из Канады, скорбно сидящей в этот момент с белым от горя лицом на стуле перед дверью палаты, вылетел в окно. Ашот решил попрощаться с теми, кто был ему дорог, он двинулся на северо-восток Европы.
Считается, что душа легко, беспрепятственно проникает через любые расстояния, ничто не мешает ей преодолевать тысячи километров. Какое заблуждение! Где-то электрические облака движутся навстречу друг другу, разряжаются, идет гроза, сверкают молнии, где-то возникает перепад давлений, дует ураганный ветер, все это нелегко преодолевать, если земное обличье еще неокончательно покинуло тебя.
Но через какое-то время Ашот все же добрался до Москвы, до нашей блестящей столицы с ее величественными проспектами, дворцами, роскошными отелями, новыми ресторанами, банками, казино.
Он свернул на Юго-Запад, приблизился к знакомому окну ничем не примечательного панельного дома.
Лена Мовчан, как обычно по вечерам, сидела на своей уютной кухне и кормила любимую кошку Дусю, но была очень печальна.
— Нет нашего Ашотика, Дусенька, нет! — вздыхала она. — Жаль Марошу, Агу и Анаит!
Дорогая Леночка, мысленно обратился к ней Ашот, глядя через окно кухни на склоненную головку Лены с распущенными по плечам рыжими волосами, я здесь, я с тобой и отлично тебя вижу! Я прекрасно помню твой уютный дом, твои приезды к нам в Ереван, в дом на улице Теряна, и твою дружбу с нашими лучшими армянскими писателями, твои великолепные переводы, я благодарен тебе за то, что ты любишь моего племянника Агу, его жену Шушаночку, их детей, Ануш и Айка, водишь их в театры и на концерты, помогаешь им привыкнуть к Москве. Я горжусь твоим повзрослевшим, таким самостоятельным сыном Богданом, люблю твою прелестную внучку Лину. И жалею только о том, что не успел написать твой портрет времен нашей молодости, я бы написал тебя с распущенными рыжими волосами, подчеркнул ослепительную белизну твоей шеи, нежность и лукавство твоих глаз. Будь здорова, родная, мы расстаемся, но не навсегда, не навсегда…
Кошка Дуся уставилась в окно и тихонько мяукнула, а Лена Мовчан подошла к зеркалу и удивленно посмотрела на себя.
— Ты хотел написать мой портрет, Ашотик? — спросила она. — Жаль, что не успел. Но какую такую белизну ты увидел в моей шее?
Она недоуменно пожала плечами, но потом улыбнулась, сказала Дусе: «Художнику виднее!»
Ашот полетел дальше, к центру.
Вблизи Пушкинской площади бурлил народ. Тут стояло несколько людей с плакатами, на которых было написано: «Нет войне в Чечне!».
Но большая часть прохожих стремилась по Тверскому бульвару вниз, к зданию МХАТа имени Горького, на фасаде которого был протянут транспарант: «Международный театральный фестиваль имени А. П. Чехова».
Ашот спустился пониже и пролетел мимо дипломатической машины с японским флажком, водитель которой, дико вытаращив глаза, смотрел ему вслед, будто только что увидел японское привидение с картины Хокусая. Ашот влетел в вестибюль, в зрительный зал театра.
Здесь шло представление японского театра Кабуки. На сцене стоял семидесятилетний японский актер Накамура Гандзиро — Живое национальное достояние Японии, исполнял роль девятнадцатилетней гейши, красавицы О-Хацу, прощающейся с земной жизнью на острове в Сонэдзаки. Грациозно колыша складками разноцветного роскошного кимоно, изящно покачивая высокой прической с торчащими во все стороны гребнями, Накамура необыкновенно жалостливым, пронзающим душу голосом говорил по-японски, а над сценой возникал светящийся перевод на русский: «Прощайте, зеленые листья и деревья! Прощайте, яркие звезды Большой Медведицы, отражающиеся в речной воде!». И слышались рыдания Накамуры, сопровождаемые ударами барабана и плачем струнных инструментов.
Ашот разглядел в задних рядах свою подругу Розушку, та сидела рядом с известным кинорежиссером Андреем Хржановским и его женой Майей. На Розушке был знакомый платок, в глазах ее при словах «прощайте, зеленые листья и деревья» появились слезы, она переглянулась с Майей и шепнула: «Вот и Ашот так же попрощался с жизнью».
Дорогая Розушка, мысленно обратился к ней Ашот, не надо печалиться, я не навсегда исчез из твоей памяти, а значит, и из твоей жизни, я помню тебя еще со времен наших встреч в общежитии на улице Руставели, когда я приезжал к своей сестре Анаит, заходил к тебе в комнату и распивал чаи в компании с тобой и очаровательной киргизкой Кларой Юсупжановой, тогда я мечтал, хотел сделать тройной портрет, хотел написать Анаит, тебя и Клару, — армянку, татарку и киргизку, ведь вы были такие разные, но очень красивые и живописные! Помню и то, как ты была в нашем доме на улице Теряна в Ереване, когда проезжала из дома творчества в Дилижане в Москву, ты так восхищалась моей картиной на стене, всей нашей безалаберной квартирой, хвалила жаренного в сметане карпа, скромное блюдо из листьев салата, простокваши и чеснока, с удовольствием пила чай, а потом читала мне только что написанный в Дилижане сценарий «Рассказчики Ашик-Кериба», по-моему, это был абсолютно параджановский сценарий, жаль, что он так и не был поставлен. И помнишь, Розушка, я тебе говорил, что пошел по твоему пути, тоже написал волшебные сказки и сделал к ним иллюстрации, надеюсь, они скоро выйдут в Словении и ты их сама прочтешь.
