Ей открылся новый строй мыслей. В конце концов, человеческие существа можно понять. Она может, пожалуй, понять мать и жизнь матери, понять отца, человека, которого она любит, самое себя. Существует голос, произносящий слова. Слова сходят с губ. Слова подчиняются правилам, отливаются в определенную форму. Большинство из них сами по себе лишены жизни. Они дошли до нас с древних времен, и многие из них, несомненно, когда-то были сильными, живыми словами, шедшими из нутра людей, из самой их глубины. Слова вырывались из темниц. Когда-то они выражали живую истину. Затем слова произносились все снова и снова, устами многих людей, произносились без конца, надоедливо.
Розалинда думала о мужчинах и женщинах, которых ей случалось видеть вместе, которых она слышала, когда они разговаривали между собой, сидя в трамвае, или у себя дома, или гуляя в чикагском парке. Ее брат, коммивояжер, и его жена вяло разговаривали долгими вечерами, когда она сидела с ними в их квартире, С ними бывало то же, что и с другими людьми. Что-нибудь случалось, и тогда губы людей говорили одно, а глаза — другое. Иногда губы выражали любовь, а в глазах сверкала ненависть. Иногда бывало наоборот. Какая неразбериха!
Ясно, в людях скрыто нечто такое, что не может найти себе выражение и прорывается только случайно. Кто-нибудь изумится или испугается, и тогда сходящие с губ слова становятся содержательными, живыми.
Видение, иногда посещавшее ее в юности, когда она ночью лежала в постели, снова явилось ей. Снова она видела людей на мраморной лестнице, идущих вниз и исчезающих в беспредельности. В ее мозгу возникали слова, стремившиеся найти себе выражение, рвавшиеся на уста. Она жаждала общения с кем-нибудь, кому могла бы сказать эти слова, и приподнялась, чтобы пойти к матери на кухню, где та варила варенье из крыжовника, но затем снова села.
— Они спускались в чертоги скрытых голосов, — прошептала она.
Эти слова волновали и опьяняли ее, как и слова, услышанные ею из уст Мелвила Стонера. Она подумала, что вдруг удивительно выросла духовно и, пожалуй, физически. Она чувствовала себя умиротворенной, молодой, изумительно сильной. Ей казалось, что она сама идет, как шла, ритмично взмахивая руками и поводя плечами, молодая девушка ее видений, — идет вниз по мраморной лестнице, вниз, в тайники людских душ, в чертог притаившихся голосов. «После этого я все пойму. Разве останется что-либо, чего мне не понять?» — спрашивала она себя.
Ее охватило сомнение, и она слегка вздрогнула. Когда она шла с Мелвилом Стонером по железнодорожным путям, он проник в ее душу. Ее душа была домом, в дверь которого он вошел. Он знал о ночных звуках в доме ее отца… Отец у насоса около двери кухни, плеск вылившейся на пол воды. Даже тогда, когда она была молодой девушкой и думала, что лежит одна в постели в темной комнате верхнего этажа дома, перед которым теперь сидела, она не была одна. Странный, похожий на птицу человек, живший в соседнем доме, был с нею в ее комнате, в ее постели. Спустя годы он помнил страшные, хотя и ничтожные, звуки дома и знал, как они ужасали ее. В том, что он знал их, тоже было что-то страшное. Он заговорил, открыл ей, что все это знает, но, когда он говорил, в его глазах был смех, быть может насмешка.
В кухне Уэскоттов по-прежнему слышалась возня. Фермер, работавший на далеком поле и уже начавший осеннюю вспашку, выпрягал лошадей из плуга. Он был далеко, дальше, чем кончалась улица, в поле, несколько возвышавшемся над равниной. Розалинда не спускала с него глаз. Мужчина запрягал лошадей в телегу. Она видела его, как бы глядя в перевернутый бинокль. Он погонит лошадей к далекому фермерскому дому и поставит их в конюшню. Потом войдет в дом, где хозяйничает женщина. Может быть, эта женщина, как и мать Розалинды, варит варенье из крыжовника. Фермер что-то проворчит, как делает отец, когда вечером возвращается домой из маленькой душной конторы у железнодорожной ветки. «Вот и я», — скажет он без всякого выражения, равнодушие, бессмысленно. Такова жизнь.
Розалинда устала от мыслей. Фермер на далеком поле взобрался на телегу и уехал. Еще минута, и от него останется лишь облачко пыли, плавающее в воздухе. В доме варенье кипело уже достаточно долго. Мать готовилась переложить его в стеклянные банки. Это вызвало к жизни новый небольшой побочный поток звуков. Розалинда снова подумала о Мелвиле Стонере. Он годами сидел, прислушиваясь к звукам. В этом было своего рода безумие.
Она довела себя почти до невменяемого состояния. «Надо это прекратить! — сказала она себе, — Я похожа на инструмент, струны которого натянуты слишком туго». Усталым движением она закрыла лицо руками.
Вдруг трепет пробежал по ее телу. Была какая-то причина, почему Мелвил Стонер стал таким, как теперь. К мраморной лестнице, которая уходила вниз и вдаль, в беспредельность, в чертог притаившихся голосов, вели запертые ворота, и ключом от них была любовь. Теплота снова разлилась по телу Розалинды. «Понимание не должно вести к скуке», — думала она. В конце концов, жизнь может быть богатой, торжествующей. Она, Розалинда, добьется своего, и посещение Уиллоу-Спрингса станет знаменательным событием в ее жизни. Прежде всего, она на самом деле приблизится к матери, войдет в жизнь матери. «Это будет мое первое путешествие вниз по мраморной лестнице», подумала Розалинда, и слезы подступили к ее глазам. Через несколько минут отец придет домой ужинать, но потом он уйдет. Женщины останутся вдвоем. Вдвоем они постараются немного проникнуть в тайну жизни, почувствуют себя сестрами. Тогда и можно будет рассказать о том, о чем ей хотелось рассказать понимающей женщине. Ее приезд в Уиллоу-Спрингс к матери, пожалуй, все же окончится прекрасно.
История шести лет, проведенных Розалиндой в Чикаго, это история многих тысяч незамужних женщин, работающих в конторах большого города. Она поступила на службу и дорожила своим местом, хотя и не слишком нуждалась в нем и не считала себя человеком, которому предстоит всегда работать. Окончив курсы стенографии, она некоторое время переходила из одной конторы в другую, приобретая все больше навыка, но не испытывая особого интереса к тому, что делала. Это было средство заполнить длинные дни. Отец, который, кроме складов угля и лесных материалов, владел еще тремя фермами, посылал ей сто долларов в месяц. Заработанные деньги тратились на наряды, благодаря чему она была одета лучше других женщин, с которыми ей приходилось работать.
Одно Розалинда решила совершенно твердо. Она не хотела возвращаться в Уиллоу-Спрингс, чтобы жить с отцом и матерью; а через некоторое время она поняла, что не может больше жить с братом и его женой. Впервые она стала присматриваться к городу, расстилавшемуся перед ее взором. Когда она шла в полдень по Мичиганскому бульвару, или заходила в ресторан, или ехала вечером домой в трамвае, она видела женщин с мужчинами. То же бывало, когда летом в воскресный день она гуляла в парке или у озера. В трамвае Розалинда однажды заметила, как маленькая круглолицая женщина вложила свою руку в руку спутника. Предварительно она опасливо оглянулась, она хотела в чем-то удостовериться. Остальным женщинам в вагоне, Розалинде и другим, ее движение было понятно. Женщина как бы заявляла вслух: «Он мой, не придвигайтесь к нему слишком близко!»
Несомненно, Розалинда пробуждалась от того оцепенения, в котором прожила в Уиллоу-Спрингсе ранние девические годы. Большой город дал ей, по крайней мере, это. Чикаго был велик. Он стремительно рос. Достаточно было заставить ноги как следует поработать, чтобы очутиться на незнакомых улицах, увидеть новые лица.
В субботу после обеда и весь воскресный день не работали. Летом это время можно было использовать для прогулок по парку или среди незнакомой яркой толпы на Халстед-стрит, в обществе молодежи из конторы, или для того, чтобы провести день в дюнах на берегу озера Мичиган. Девушки были возбуждены и жаждали, жаждали, всегда жаждали мужского общества. К этому все сводилось. Они хотели иметь что-то свое… мужчину, чтобы ездить с ним на увеселительные прогулки, быть уверенными в нем, да, владеть им.
Розалинда читала книги, написанные всегда мужчинами или мужеподобными женщинами. Излагаемые в книгах взгляды на жизнь страдали существенной ошибкой. В эту ошибку впадали все. Во времена Розалинды она стала более значительной. Кто-то нашел ключ, которым можно было отпереть дверь в тайник жизни. Другие хватали этот ключ и врывались внутрь. Тайник жизни заполнился шумной, пошлой толпой. Все книги, если они вообще говорили о жизни, говорили о ней устами толпы, недавно ворвавшейся в святилище. Писатель обладал ключом, и для него наступало время быть услышанным. «Пол! — кричал он. — Поняв проблему пола, я распутаю тайну!»
Все это было совершенно справедливо и подчас интересно, но быстро надоедало.
