— А я уже все телеграммы разнес.
— Ну-у, молодец…
За спиной Ани, в аппаратной, что-то застучало.
— Ну вот, началось… И до самого обеда, как кобыла на привязи, да в такую-то жару…! — сказала Аня. И, убедившись, что посетителей, то бишь клиентов, в помещении нет, громко, от души, выматерилась. Затем, сверканув курьими глазками, мигнула Лариону:
— Ну, пойдем что ли, голубок. Расскажешь про быт.
Она порывисто поднялась, загромыхала туфлями и повела его за руку в соседнюю комнату. Тот покорно последовал за начальницей. Аня подождала, пока он пройдет, и затворила за ним дверь. Потом вздохнула, уселась прямо на столе, закинула ногу на ногу и, не обращая внимания на аппарат, который беспрерывно выстукивал “177 откройте связь”, спросила:
— Ну, как у тебя с Фаей?
Ларион в глубине души ждал вопроса: ему не терпелось поделиться с кем-нибудь переживаниями:
— С Фаей у нас пока нормально. Вернее наполовину, но если б даже и было так, как надо, то все равно Фая не сможет устроиться на хорошую работу без постоянной прописки. А она очень хочет работать, она в Саратове водила кран…
Тут Аня бесцеремонно перебила его:
— Ты погоди блеять-то, ты толком объясни — мать не соглашается прописывать? Так? Да не жеманься, отвечай по-людски!
Ошалевший, сбитый с толку, Ларион уловил, наконец, смысл вопроса.
— Да, Фая живет по справке. Но я буду теперь каждый день просить маму…
— Брось трепологий заниматься, это я всё уж слыхала.
Аня спрыгнула со стола, стремительно приблизилась к нему и притронулась рукой к его животу (совсем как тот врач в поликлинике перед отпуском). Ларион испуганно отшатнулся, отступил к двери, а приемщица тихим-тихим голосом, странным для женщины, столько лет проработавшей на телеграфе, где с утра до вечера нужно ругаться с клиентами и кричать, надрывая связки, в телефонную трубку, спросила:
— А таким, как ты, жениться-то разрешают? У самого всё в порядке?… Между ног болтается?
— Да, — Ларион покраснел, опустил голову.
Помолчав, Аня вдруг заговорила прежним голосом: визгливым, отрывистым.
— Ну, вот что, милок. Тут сейчас клиент позвонил. Пенсионер, в отставке между прочим. Сказал, что жена утром из ящика вместе с газетами телеграмму достала. От Нелли. А в той телеграмме черным по белому и написано: прервала беременность. Так вот та жена тут же на месте и сколупнулась. Соседка вышла — а та прям на ступеньках с газетами да с ведром мусорным рядом валяется. Хорошо хоть “скорую” успели вызвать, баба-то ревнивая, после инфаркта… Еле откачали. Грозился клиент в суд на нас подать за клевету. Ты что ль адрес перепутал? Ну, признавайся, баран комолый!
Ларион побагровел, не в силах и слова вымолвить.
— А вчера-то что учудил! Зачем телеграммы для ювелирной мастерской в милицию отнес? В отделении и так по ночам не спят, мало у них дел, что ли? Ведь не Юра дежурил, а ты!? Так?
— Я… — едва слышко выдавил Ларион.
— Ну, вот что, голубок. Перепутал говоришь? Посоветовалась я тут с начальством. Решили мы: Юра тебя сегодня заменит. Такой же балда, вылез не через ту дырку на свет, но хоть женится не собирается. А ты иди домой, отоспись, успокойся. И разберись наконец со своей недотрогой Фаей. Завтра придешь после обеда. А то совсем глаза в разные стороны.
Ларион медленно повернулся и приоткрыл дверь. Аня нехотя обратилась к аппарату, без устали стучавшему уже пять минут одно и то же: “177, 177 откройте связь”. И вдруг, через плечо, окликнула Лариона.
— Алле! Лорик!
Тот пугливо обернулся.
— Да, кстати, чуть не забыла. Тут нам кто-то позвонил — по-моему, Фая твоя. Сказала, что уезжает.
Он выронил сумку, стремглав выскочил из аппаратной, выбежал на улицу. Сердце у Лариона билось, будто отбойный молоток о бетон, разве что не трещало. Задыхаясь, на бегу, он всматривался в знакомые окна, маячившие за зеленью кустов. Почудилось — занавески дрогнули. Вспомнил мочалку, сушившуюся на подоконнике. Вообразилось вдруг с мучительной отчетливостью: берет Фая эту мочалку и швыряет в чемодан. “Не успею сейчас — опоздаю навсегда”, — подумалось вдруг. Времени на раздумья не оставалось. Позабыв обо всем, полусогнутыми руками, разгребая, как воду в реке, воздух, он ринулся к проходу меж зданиями. Обогнув дом, подбежал к своему подъезду, на последнем дыхании ворвался, обливаясь потом, и здесь столкнулся с Фаей. В летнем своем костюме из пестрого ситца, шлепая босоножками, она медленно и торжественно спускалась по лестнице, неся тяжелый чемодан.
— Фаечка, что случилось. Неужели мама…
— Пусти меня, — она оттолкнула его, чемодан задел больно колено. Ларион ухватился за женину руку. Фая остановилась, не поворачивалась, посмотрела вперед. А ему казалось — сейчас эта далекая, с волжского берега, стояла рядом с ним. Проминая пальцами гладкую прохладную кожу, Ларион начал медленно оседать на грязный, с цементными проплешинами пол. Навернулась слеза, другая — и вот Ларион уже стоял на коленях: смяв тонкую материю юбки, он обхватил до боли знакомые ноги и сквозь плач запричитал:
— Фая… Фаечка… не уходи, пожалуйста. Ты мне очень, очень нужна, — просил Ларион, и воробышек под сердцем поник, нахохлился и задрожал. — Не уезжай, Фа-а-аечка! Я больше не бу-уду-у тебя огорчать. Я буду о-очень про-осить маму, чтобы о-она тебя прописа-а-а-ала!
Соленые струйки стекали по его толстым щекам. Фая стояла не шевелясь, молчала. И Ларион заплакал с новой силой: подъезд заполнил утробный надрывный вой.
Вдруг знакомые ладони легли ему на плечи. Он замер — и словно растаял под ласковым теплом женских рук. Потом осмелился поднять голову. Всё вокруг шаталось, но зато он видел Фаины глаза, такие же, как и прежде, добрые, и чувствовал, целуя, ее руки. Едва ощутимыми, но настойчивыми движениями пальцев она заставила его подняться. Он уткнулся мокрым от слез лицом ей в грудь.
— Ну, успокойся, Ларюша. Я еще могу и передумать, — Фая гладила его спутавшиеся, размокревшие волосы, поигрывала жиденькими кудрявыми бачками, приговаривала: — Не реви, барашек. Ты хороший, ты милый, тебя жалко… Ты сделаешь всё, о чем я попрошу, да?
— Да-а-а-ааа! — заблеял Ларион, упиваясь, с восхищением глядя на нее.
— Вот за это я тебя люблю. Сейчас мы пойдем к маме и ты попросишь ее, ты очень, слышишь, ты очень ее попросишь, чтобы она согласилась меня прописать. Обязательно скажешь, что не можешь без Фаи, что если я уеду, то страшно, страшно заболеешь. Так тяжело заболеешь, что, наверно, умрешь. Разве не так, Ларюша?
— Та-ак, Фа-а-ечка!…
— Ну, вот и умничек. Бери чемодан…
Она легонько оттолкнула его, повернулась и стала легко одолевать ступеньки. Ларион нагнулся и начал вслед за нею покорно подниматься по лестнице. Ног под собой он уже не чуял, тут показалось ему: воробышек под сердцем расправил крылышки — и полетел.
