– Конечно, не замешан, господин офицер! – вскричала барышня, глядя в глаза пареньку.
Поручик счёл необходимым прикрикнуть:
– Пра-ашу не вмешиваться! – и обратился к мальчишке: – Повтори всё, что ты давеча рассказал.
Тот протянул серебряный крестик и образок на плетёном шнурке.
– Мать наказала гайтан отцу передать… Сказывали, отец в Сызранском полку…
– О знакомстве с этими двумя людьми повтори! – потребовал офицер. – Что ты рассказывал о месте встречи, о китайце?
Мальчишка заревел:
– У-уу! Не убивайте… со страху вра-ал…
Кто-то из солдат фыркнул:
– Ну-ну…
– Со страху так не врут! С именами, с кличками: и всё – в один момент! – заявил в упрямой убеждённости Быбин. – Не-ет. Вы его без них допросите. И агентов с ним пошлите к китайцу, к голубятникам.
– Учить меня не надо! – перебил Панкеев, понимая с обидой, что не мог бы придумать ничего умнее предложенного солдатом.
Опять кричала барышня: о расстрелянном красными отце, о том, что пожалуется генералу. "Лапоть" упорно толковал о сыне, который "по своей охоте против красных пошёл". Шикунов, Лушин поддерживали Быбина. Сизорин пытался что-то сказать в защиту "дяди Володи". А тот – весь подобравшийся, с потным лицом – стоял недвижно, следил за офицером, как невооружённый человек, встретив в лесу волка, следит за ним: кинется или зарысит своей дорогой?
Панкеев, чей взгляд на дело изменился, приказал всем выйти в коридор, оставив Ромеева. Поручику весьма не понравилось, как барышня смотрела в глаза мальчишке, крича, что он ни в чём не замешан: словно внушала. Не верилось, что тот со страху выдумал про китайца, голубей, сочинил клички. Замечание Быбина на этот счет было неопровержимо. Подозрительным казался и мужичонка в лаптях: чересчур складно, прямо-таки заученно, твердил о сыне – и чересчур смело.
Этими тремя следовало заняться.
Но… всё меняла личность Ромеева. Что если начальствующие эсеры набросятся на него, своего давнего ненавистного врага? А трое… разумеется, невиновны! – раз их обвиняет Ромеев.
Поручик сказал ему доверительно:
– Каждую минуту ожидаем Роговского. К пакгаузам сведут вас! Понимаете? Или повесят, на водокачке.
У Володи сузились зрачки:
– У вас одни эсеры верховодят? А офицеры? Неуж не вникнут, что я – нужный, не отстоят меня?! Я ж к вам с этой надёжей пробирался…
– Здесь, в городе, власть у эсеров, – в словах Панкеева прозвучало сожаление. В душе он был кадетом, эсеров не любил, считая их утопистами, притом, кровожадными. – Тебе надо на фронт, в боевую часть, – перешёл он на "ты", – к Каппелю, под Нурлат. Каппель тебя не выдаст. Немедля и отправляйся.
Сказав это, удивился себе: чувствовал странную симпатию к Рыбарю. Тот горячо зашептал:
– Мне уйти – пустяк! Хоп – и нету меня! А шпионам – воля? Вы ж сами поняли их. Я вижу!
– Пойми ты меня! – так же возбуждённо заговорил Панкеев. – Арестую – а их выпустят. У меня будут большие неприятности, почему не тебя, а их схватил.
Ромеев вдруг выбросил левую руку и стал зачем-то тыкать себя в грудь указательным и средним пальцами:
– Глядите вот, господин поручик! Глядите! Не для себя ж я вас умоляю – в работу их взять! Вся организация ихняя будет у вас в руках. Для кого я стараюсь?! Какая мне-то прибыль?!
Офицер решил:
– Сделаем так: отведёте их к воинскому начальнику. Это за площадью. Расскажете ему всё, что и мне. Только про меня не упоминайте. Может, он их задержит. Пришлёт ко мне посыльного – а я начальству доложу о них так, чтобы ты не фигурировал. Больше ничего не могу. И давай уматывай отсюда!
Когда вышли на привокзальную площадь, Ромеев обронил:
– Сперва в ту сторону, к нужникам!
Барышня продолжала громко возмущаться, не желая идти. Володя, с револьвером в руке, встал к ней вплотную, приблизив окостеневшее в бешенстве лицо к её лицу:
– Идите!
Она отскочила и пошла. Около дощатых выбеленных известью уборных Ромеев остановил задержанных, кивнул на нужники:
– Кому не надо – не неволим, – мигнул Быбину, Шикунову. – А мы заглянем.
Вошли в уборную, оставив с арестованными Лушина и Сизорина. Володя передал разговор с Панкеевым, с мрачной сосредоточенностью сказал:
– Воинский начальник их отпустит. Бабёнка борзая – как начнёт вопить, что в контрразведке они были и там их не задержали…
Быбин вгляделся в Ромеева:
– Ну, что надумал-то?
– Да! Именно так и нужно сделать! – непонятно, с решимостью отрубил тот. – Учёные люди обозначают: лакмусова бумажка. Иначе сказать: выйдет то, против чего и рогатый не попрёт!
Убеждал спутников сделать по его, не расспрашивая: позже объяснит. Они, обменявшись взглядами, согласились.
Задержанных провели к поездам, двинулись вдоль пакгаузов: на этот раз мимо их дверей, обращённых к железнодорожному полотну. Шли узкой полосой: слева – двери, справа – рельсы, по которым проплывают паровозы, с оглушительным шипением вымётывая пар, тяжело погромыхивают составы.
Володя заглядывал в отделения пакгауза, откуда уже вывезли грузы, позвал:
– Сюда!
Здесь пол толстым слоем покрывали опилки: очевидно, раньше тут хранилось что-то, содержавшееся в стеклянной таре.
Ромеев вдруг принялся заталкивать арестованных в помещение, как-то по-дурацки ухмыляясь и норовя кольнуть штыком:
– Посидите, отдохнёте! Пущай вас другие отсель заберут. А мы своё исполнили. Нам по вагонам пора – уходит эшелон.
– Дуб-бина! – вырвалось у барышни.
Заперев дверь наружным засовом, Володя отвёл друзей на десяток шагов.
– Погодите – как интересно станцуется! Тогда против никто, ни в коей мере и степени, не попрёт…
Спутники не понимали. Он веско пообещал:
– Увидите!.. А покамесь, ребята, мне надо улепетнуть. Не то…
Из облака паровозного пара возникли дружинники с ружьями "Гра". Один, сегодня уже встречавшийся с Володей, упёр ствол массивной винтовки ему в живот.
– Заискались тебя. Следуй за нами!
В кабинете начальника военной контрразведки Онуфриева густо пахло воском. Хотя с часу на час ожидалась эвакуация, привычные к делу служители, много лет наводившие чистоту в здании, натёрли паркетные полы до блеска.
Приземистый, с жирным загривком Онуфриев беспокойно прохаживался позади письменного стола, чутко поглядывая на господина, что сидел на кожаном диване у стены. Господин был приятной наружности, с твёрдой линией рта. Одет во френч и галифе защитного цвета, обут в щегольские шевровые сапоги; нога закинута на ногу. Это Евгений Роговский – министр государственной охраны Комуча: антибольшевицкого правительства, сформированного эсерами в Самаре.
Из приёмной донеслись шаги, три дружинника – двое по бокам, один сзади – ввели Володю. Лицо Роговского – пожалуй, излишне подвижное для человека власти – выразило ужас. С выпукло-суровым трагизмом прозвучало:
– Я узнаю его! – министр указал взглядом на пространство перед собой: – Поставьте его здесь!
Опытный боевик и конспиратор в прошлом, человек внутренне довольно холодный, Роговский имел склонность к актерству.
Когда дружинники исполнили его приказание, он, продолжая сидеть на диване, аффектированно разъярился, вскинув подбородок и "прожигая" задержанного взглядом:
– Какую теперь носите личину? Клявлин Кузьма Никанорович, из крестьян, – отчеканил, демонстрируя памятливость на легенду, с которой когда-то предстал перед ним агент. – По наущению сельских богатеев, был подожжён ваш амбар – мать погибла на пожаре. Вскоре мироеды свели в могилу и отца. Вы, обездоленный сирота, мыкали горе, пока вам не открылся смысл слов: "В борьбе обретёшь ты право своё!"
И тогда вы пришли к нам, к эсерам. Просились в Боевую Организацию. Вас приняли как брата…
Я отчётливо помню январь девятьсот пятого, нашу встречу в Вырице. Я проговорил с вами всю ночь. Вы представлялись мне одним из лучших в группе Новоженина – в самой опытной, в самой сильной из наших групп!
Вы выдали её… Вы провалили москвичей, киевлян…
– Казанских товарищей добавьте, – со странной улыбкой сказал Ромеев. – И то будет не всё. Ржшепицкого с пятью боевиками в Воронеже взяли – тоже благодаря мне. А склад пироксилина в Таганроге, в самую решающую для вас минуту, полиция открыла – моя заслуга-с!
Роговский задержал дыхание:
– Подозрение тогда пало на Струмилина…
– Как же-с. От меня оно и пошло. Я "улики" дал. Проглядели тогда, Евгений Фёдорович? – спокойно говорил бывший агент, стоя с заведёнными назад руками.
– Над Струмилиным был исполнен наш приговор… – вырвалось у поражённого Роговского.
Задержанный насмешливо, свысока бросил:
– А кто вам велел хапать наживку? Взялась щука карасей глотать, умей и леску увидать.
– Вы что себе позволяете? – вмешался Онуфриев. Он с ушлой цепкостью следил за встречей, выбирая момент, чтобы выгодно показать себя перед эсеровским руководством.
