– Таким образом, мы одинаково проблематичны друг для друга. – Сказано ловко, с сознанием силы. – Меня зовут Бэйн, кстати. – Раскуривает трубку, цветистость и аффектации. – Имя – не настоящее, конечно.
– Конечно. – Трубка сигналит сообщникам, засевшим на балконе, за гобеленами, под надписью «ВЫХОД»? Или все это безмозглое представление – только случайность, скрывает тщеславное сердце, пустые мозги? На экране известный ученый решил проблему победы над марионетками: термиты-мутанты брошены во фланговую атаку. Страна в панике. Уолл-Стрит пал, Президент насупился. А что с юным осведомителем из вестибюля, в чем его значимость, кто развратил обладателя футболки, владельца бумажного змея?
– Я работаю с понятиями, – добровольно продолжает дружок. – Танцующие куклы, обучение анализу почерка по почте, секреты вечной жизни, монеты и марки, удивите своих друзей, языческие ритуалы, давно забытые пропажи, полная коллекция редких кинжалов со всего света, есть гуркхские, стилеты, финки, охотничьи, метательные.
– И что вы здесь делаете?
– Как и вы, – возвещает он, – смотрю фильм. Заглянул на огонек.
Мы возобновляем просмотр. Роль Бэйна неясна, вероятные мотивы в разжигании беседы: (1) Агент заговора, (2) Такой же, как я, страдалец из подполья, (3) Занимается контрразведкой, (4) Искатель талантов для Школы Полицейских Стукачей, (5) Маркетолог, нанятый создателями «Нападения марионеток», (6) Простой любопытный подонок, никак не связанный с чем-либо из упомянутого выше. Очевидно, гипотезы 1, 2 и 6 наиболее логичны. Если же верна шестая, однако, поработать смогли бы и простые тупицы, как утверждалось в репликах «люди не всегда говорят правду» и «я заметил, вы тоже поглядываете на дверь». К тому же в его рассуждении заложена скрытая схема: слишком любопытен, слишком искушен в социологии утаивания. Легенда шаткая, кто зацикливается на редких кинжалах, гуркхских, финках, охотничьих и метательных, в наш день и век, когда крупномасштабное мошенничество доступно даже простофиле, стоит взглянуть на государственные манипуляции с пшеницей, телевидение, уран, разработку систем и общественные отношения? Маскировка тоже банальна, почему негр, почему негр в черных очках, зачем сидит в темноте? Теперь разыгрывает интерес к событиям на экране, говорит, это крутят с 1944 года, хотя я совершенно точно знаю, что на прошлой неделе шли «Богини Акульего Рифа», а перед ними – «Ночь кровавого зверя», «Дневник невесты-старшеклассницы», «Крутой и чокнутый». На днях пойдут сразу два фильма «Школьница из колонии для малолетних» и «Вторжение инопланетян». Зачем врать? Или он пытается мне внушить непостоянство времени? Сладостный аромат откуда-то, цветы растут прямо в трещинах пола, под сиденьями? Возможно, вербена, возможно, гладиолус, ирис или флокс. Не могу определить с такого расстояния,…чего он хочет? Теперь он кажется искренним, снимая очки и вовлекая в события свое лицо (его глаза пылают во мраке), морщит лоб, опускает уголки рта, у него это здорово получается.
– Скажите мне честно, от чего вы прячетесь? – роняет он этакой «Энолой Гей» в двух шагах от своей пресловутой цели.
Бомба не взорвалась, Бёрлигейм не реагирует. Лицо – воплощение беззаботной веселости, по его собственным отвратительным словам, меня это волнует меньше всего. Сейчас Бэйн вкладывает в выполнение задания всю душу, совершенно ясно, что он профессионал, но кем подосланный? В наши дни все невероятно сложно, демаркационные линии размыты.
– Послушайте, – умоляет он, подбирается на два сиденья ближе, шепчет: – я знаю, что вы в бегах, и вы знаете, что вы в бегах, и я вам признаюсь, я в бегах тоже. Мы нашли друг друга, мы взаимно смущены, мы следим за дверями, мы прислушиваемся, ожидая услышать грубые голоса, звук предательства. Почему не довериться мне, почему не бороться за общее дело, дни удлиняются, иногда мне кажется, что я глохну, иногда глаза закрываются, хотя я их не просил. Двое лучше видят, чем один, я даже готов назвать вам свое настоящее имя.
Возможные чувства перед лицом вопиющей искренности: отвращение, отрешенность, радость, бегство, родство душ, сдать его властям (власти до сих пор существуют). Ужели это не обстоятельства, перед которыми может болтаться в воздухе нагой Бёрлигейм, не та настоящая жизнь, риск и опасность, что в «Женщине Вуду», в «Твари из Черной Лагуны»?
Бэйн продолжает:
– Мое подлинное имя (как мне это произнести?) – Адриан Хипкисс: это то, от чего я бегу. Представляете ли вы, что значит называться Адрианом Хипкиссом: хохотки, насмешки, бесчестье, это было невыносимо. И еще: в 1944 году я отправил письмо, в котором не сказал то, что собирался, я съехал на следующий день, это был канун Нового года, и все грузчики были пьяны, сломали ножку у пианино. Из страха, что это вернется и будет мучить меня. Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок: Уотфорд, Уоткинс, Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Подлинное лицо исчезло, разлетелось вдребезги. Кто я, кто это знает?
Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, городская жизнь – ткань таинственных шумов, возникающих и пропадающих, пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическим окружением только за счет слуха, что, если бы человек мог чувствовать, если б мог уворачиваться в темноте? Термиты-мутанты пожирают марионеток с огромной скоростью, награды – ученым, аппетитная красотка-медсестра – молоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, означающей: вообще-то все это понарошку. Обман существует на любом уровне, попытка отрицать то, что являет глаз, что разум осознает как истину. Бэйн-Хипкисс выкручивает руки моей доверчивости, кот в мешке. Если не (6) и не (1), готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидарность? Но плач невыносим, неестествен, его следует оставлять на особые случаи. Телеграмма среди ночи, железнодорожные катастрофы, землетрясения, война.
– Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается), когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Богоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался, отец Блау, поп-физрук, сказал, что я отлыниваю от полезного для здоровья спорта, дабы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и других разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной группой моих современников.
Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем временем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Американской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неисправен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время взаправду проходит?
– Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы знать все. И ему было что знать. Ибо я больше не верил так, как должен был верить. Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда был чрезмерно восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить: Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые моменты ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в «Невесте Франкенштейна». Он был шокирован.
Бэйн-Хипкисс бледнеет, он и сам шокирован.
– Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стремился наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес, он смущал меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я, что во всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную картошку, кои были нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приблизиться к баскетбольной корзине?
– Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, – резонно отметил Бэйн-Хипкисс.
– К сожалению, то было только начало. Однажды, посреди доброго Акта Покаяния – а отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, – я выпрыгнул из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негритянку, чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув отца Блау, бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч: грязных мыслишек, злости, брани, непослушания. Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за один раз?), голос почти срывается:
– Грязных мыслишек?
– Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными образами рода. По большей части они тогда касались Недды-Энн Буш, которая жила через два дома от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет горел аккурат между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18 октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с персоны в бельевую корзину с последующим трехминутным обозрением нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
