Все направляются в Дамисну, кто пешком, кто верхом на осле — не на том осле, которого используют для работы, а на особом, верховом, под нарядным седлом. В Дамисне осла оставляют у родственников или знакомых и идут голосовать… «Призываю отдать голоса за меня, вам верой и правдой служить буду я…» После чего слоняются по улицам. Заходят к бакалейщику… «Кредита нет, сердиться не следует, Аллах печется обо всех…» К мяснику, к сапожнику. Посещают кладбище… «Здесь похоронен…» Читают «Фатиху»[17]. Душу омывают теплые волны печали. Глаза наполняются слезами, грудь — щемящей тоской. Некоторые предпочитают сначала посетить кладбище, а потом — голосовать. Выборы бывают часто — то в Социалистический союз, то в правление кооператива, то в Национальное собрание, то просто проводится референдум. Но связь крестьян со всеми этими организациями обрывается на следующий же день, испаряется вместе с каплями полуденного пота.
На хуторе хаджи Хабатуллы аль-Миниси, господа мои, много печалей, неясных чувств, желаний смутных, как вечерние сумерки. Радость заглядывает сюда редко.
Все живущие здесь крестьяне и наемные рабочие постоянно в поле. Уходят туда рано утром. У границы своего участка, в тени дерева или сакии, каждый снимает выцветшую галабею, сидери[18], разувается и остается в одной ситцевой рубахе и шароварах, подпоясанных белым шерстяным шнурком. Он аккуратно сворачивает одежду, кладет под дерево и приваливает сверху камнем, чтобы не унесло ветром.
В час заката, когда воздух свежеет, а тени бледнеют, крестьянин совершает омовение, молится… «Да будет благословенно имя господне…» Молится обычно на незасеянном, поросшем пыреем клочке земли. Люди на хуторе живут малыми радостями и большими надеждами.
Тракторист уста Абдо выполняет и другие работы: крутит водяной насос, чинит сакии, плуги, даже примусы. Есть на хуторе и парикмахер, по-местному — цирюльник. Он не только стрижет и бреет, но и лечит больных, врачует раны. Он постоянно носит с собой ветхий чемоданчик с инструментами и, встретив клиента, — а здесь все его клиенты, — усаживает в первом же подходящем месте — на край сакии, на землю, где есть хоть клочок тени, и начинает водить бритвой по лицу. Попутно он пересказывает все новости и излагает собственные взгляды и мнения по злободневным вопросам и крупным проблемам бытия, а также комментирует многосерийную пьесу, передаваемую по радио ежедневно в пять тридцать, сразу после последних известий. Он частенько ездит в Кяфр аз-Зайят поточить инструменты. Одевается всегда чисто и носит белый халат. Однако он тоже крестьянин — как и все, арендует участок у хаджи Хабатуллы. На участке работают его жена и дети. За бритье и стрижку он берет с клиента не деньгами, а натурой, кукурузой и пшеницей. Не успеют снять кукурузу или обмолотить пшеницу, как он уже тут как тут. Является с сыном и ослом, встает на некотором отдалении от дома и, приветливо улыбаясь, кричит: — С урожаем вас!
Это значит: извольте платить должок. В эту же пору навещают крестьян служка молельни, караульщик Абд ас-Саттар, бакалейщик Абуль Фатух и имам шейх Абдель Фаттах. Все они, как и парикмахер си[19] Абдо, арендуют землю, на которой работают их дети.
Единственное, чего нет на хуторе Хабатуллы аль-Миниси, это кладбища. Когда кто-нибудь умирает, покойника оплакивают в его доме, а потом несут в деревню. Двигаются медленно, а если чуть ускорят шаг, шейх Абдель Фаттах вздевает руки и хлопает в ладони: погодите! Впереди идущие останавливаются, и отставшие подтягиваются. «Нет бога, кроме Аллаха».
Огорчает хуторян и то, что на хуторе нет гробницы какого-нибудь святого, где можно было бы помолиться за усопших, принести обет, зажечь свечи в пятничную ночь и в дни праздников. Они просили хаджи Хабатуллу построить большую мечеть, даже деньги собрали и готовы были все сделать своими руками. Однако хаджи взглянул на их деньги и на горящие энтузиазмом лица и сказал:
— Достаточно молельни, дети мои.
Пожевали губами и разошлись. С тех пор, что бы ни случалось на хуторе, сгорал ли урожай, пропадал ли хлопок, падал ли скот, умирал ли кто, пересыхал ли канал, разливался ли Нил сверх меры, причину всему видели в одном: в отсутствии мечети или высокой гробницы святого — заступника перед Аллахом.
(Продолжение)
Все на хуторе идет, как тому положено быть. Приходит ночь, за ней следует день. Постепенно свет его тускнеет, сереет, вновь превращается в темноту ночи, то лунной, то безлунной. Но вот уже глубокую тишину нарушают привычные звуки утра: щебетание птиц, крики петухов, блеяние овец, шелест ветра в ветвях деревьев.
Рано утром все идут в поле. Возвращаются с закатом. Ужинают. Ложатся спать. Быть может, видят сны.
Единственный человек, нарушивший привычный порядок, пробивший брешь в стене устоявшегося быта, — Абуль Гит аль-Миниси. Однажды утром он внезапно покинул хутор и направился в деревню. Его видели в Дамисне: он разговаривал с подрядчиком, который нанимает сезонных рабочих. Вечером он вернулся к матери, велел собрать ему вещи в дорогу. На хуторе говорят, что Сабрин лишила его разума.
Хуторяне помнят этот вечер. Заходящее солнце стыдливо куталось в легкую дымку. Вечерний прохладный ветерок доносил с полей запахи свежеполитой земли и цветущих растений. Очертания предметов сливались с окружающими сумерками. Абуль Гит вышел из дому в сопровождении мальчишки, несущего его вещи. Он был печален в минуту расставания, в тот горький миг, когда слова бессильны выразить переполняющие душу чувства. Слова звучат вяло, безжизненно.
— Счастливого пути, Абуль Гит.
На глаза набегают слезы.
— Возвращайся поскорее.
Прощальный взмах руки теряется в бескрайнем пространстве. Тоска стесняет грудь.
Вот, господа мои, таков хутор хаджи Хабатуллы Абдель Габбара Абдель Кави аль-Миниси.
Вторник, 26 мая 1967 года
Запрос
из маркяза Этай аль-Баруда
инспектору здравоохранения
Просим сообщить на основании записи, произведенной в книге регистрации смертей, о причинах смерти Сабрин Абд ас-Саттар, жительницы деревни Дамисна.
Ввиду важности вышеизложенного просим не задерживать высылку требуемых сведений.
С благодарностью
Дата
подпись
В час, когда наступает ночь, в душе рождается печаль. Темнота наползает со всех сторон, заставляет человека съеживаться, уходить в самого себя. Кроваво-красный шар солнца, завершив свой долгий дневной путь, устало лег на край далекого горизонта. Беспредельные поля из влажно-зеленых стали темно-синими. Последние лучи, заблудившиеся в узких улочках, застрявшие в щелях низких глинобитных стен, запутавшиеся в кронах деревьев, медленно ищут дорогу, отступают, бледнея.
Каждый вечер в этот час Абд ас-Саттар стоит на берегу канала, неподалеку от моста. Стоит молча. Крестьяне возвращаются с полей. Девушки приходят к каналу набрать в кувшины воды. На широком пыльном мосту виднеются кучки овечьего помета, следы колес проехавшей недавно автомашины.
Подъезжая к дому, крестьянин слезает с осла, зовет жену. Окидывает заботливым взглядом буйволицу и корову, которых привел с собой на поводу, заводит их в загон, привязывает, задает им корм. Потом идет в дом, глубоко втягивая ноздрями воздух, принюхиваясь. Не увидев дыма над печкой, догадывается, что на ужин сегодня готовить нечего. Выходит на узкую улочку, садится на скамью. Вдалеке заходит солнце, сопровождавшее его весь день. Загадочное и непонятное светило. Односельчане подсаживаются друг к другу, теснятся на скамьях, говорят о том о сем. Неясные чувства тревожат душу. Потребность общения, любви находит выход в бессвязных разговорах.
Абд ас-Саттар покидает свое место на берегу, идет в контору, у входа приветственно поднимает руку:
— Ас-салям алейком.
Конторщик, не отвечая на приветствие, молча достает небольшую потрепанную тетрадь, открывает на последней странице. Протягивает Абд ас-Саттару карандаш:
— Расписывайся.
Тот ставит корявую подпись. После чего конторщик достает из темного чуланчика, откуда пахнет гнилью, заржавленную винтовку, вручает ее Абд ас-Саттару.
— Винтовка в исправности, начальник караула.
Абд ас-Саттар нежно оглаживает, ощупывает винтовку, прижимает к груди.
— Иншалла[20], в исправности, господин конторщик.
Он получает также десять патронов, кладет их во внутренний карман, ощупывает карман, чтобы удостовериться, что патроны там, снова приветственно поднимает руку.
— Хорошо, ас-салям алейком.
