БРЕНДА. Я разговариваю с Биллом.
ДЖУЛИЯ. Нейлом.
МИСТЕР П. Заткнись и ешь.
МИССИС П. Поменьше разговоров, юная леди.
ДЖУЛИЯ. Я ничего не говорила!
БРЕНДА. Это она мне, милая.
МИССИС П. Что значит — «она»?! Это ты собственную мать так называешь? Что на десерт?
В это время звонит телефон, и хотя мы дожидаемся десерта, ужин практически закончен: Рон мчится в свою комнату, Джулия визжит: «Гарриет!», мистер Патимкин безуспешно пытается справиться с отрыжкой, но сама попытка побороть ее вызывает во мне симпатию к отцу Бренды. Миссис Патимкин выговаривает Карлоте, чтобы она не мешала серебряные приборы с остальными. Карлота слушает ее и жует персик. Бренда под столом щекочет мне ногу. Я набит под завязку.
Мы сидим под дубом, мистер Патимкин играет с Джулией в баскетбол, а Рон прогревает двигатель своего «фольксвагена».
— Пожалуйста, отгоните кто-нибудь «крайслер» с дороги, — кричит он раздраженно. — Я уже опаздываю!
— Извини, — говорит Бренда, поднимаясь с земли.
— Кажется, за «крайслером» припаркована еще и моя машина, — вспоминаю я.
— Ну, тогда пошли, — говорит Бренда.
Мы освободили место для выезда, чтобы Рон и впрямь не опоздал на игру, затем припарковали машины и вернулись под дубы наблюдать за мистером Патимкин и Джулией.
— Мне нравится твоя сестра, — говорю я.
— Мне она тоже нравится. Интересно, какой она ста нет, когда вырастет?
— Такой, как ты, — говорю я.
— Не знаю, — отвечает Бренда. — Может, она будет лучше меня... — и добавляет после паузы: — А может, и хуже. Невозможно предсказать. Папа очень добр к ней, но еще три года жизни с моей мамой, и Джулия... «Билл...» — мечтательно вспоминает Бренда.
— Я не обиделся. Она у тебя очень красивая — твоя мама.
— Я не могу думать о ней как о матери. Она меня ненавидит. Другим девчонкам их матери хотя бы помогают собраться, когда наступает пора возвращаться после каникул в колледж. Моя даже этого не делает. Она точит карандаши для Джулии, пока я таскаю чемоданы. Причем причина такого ее отношения ко мне столь очевидна, что может стать предметом социологического исследования.
— И в чем же причина?
— Она ревнует. Это так банально, что мне даже стыдно говорить. Ты знаешь, что у моей матери был лучший удар слева во всем Нью-Джерси? Ей-Богу. Она была лучшей теннисисткой штата. Видел бы ты ее фотографии в юности. Она прямо пышет здоровьем. И при этом — ни грамма жира. Она была очень сентиментальная, честное слово. Мне очень нравятся старые мамины фотографии. Я иногда говорю ей о том, какая она красивая на тех фотографиях. Однажды я даже попросила ее увеличить один из снимков — хотела взять его с собой в колледж. Знаешь, что она ответила? «Есть более важные вещи, юная леди, на которые нужны деньги». Деньги! У отца денег куры не клюют, но послушал бы ты ее, когда я собираюсь купить, к примеру, пальто. «Не вздумай покупать пальто у Бонвиттов, юная леди. Самый прочный материал у Орбахов». Какое мне дело до прочности материала?! В конце концов я покупаю то, что хочу — но только после того, как она доведет меня до белого каления. Деньги у нее ассоциируются только с лишними тратами. Она полагает, что мы до сих пор живем в Ньюарке.
— Но ты ведь добиваешься своего? — напомнил я.
— Да. Благодаря ему, — Бренда указала на отца, который только что в третий раз подряд забросил мяч в корзину — к вящему разочарованию Джулии, которая со злости так топнула ногой, что подняла небольшую пыльную бурю вокруг своих прелестных юных лодыжек. — Он не очень умен, но зато сердечен. Папа относится к брату гораздо лучше, чем мама — ко мне, слава Богу. Ох, как я устала от разговоров про родителей... С первого же курса колледжа я, начиная разговор, думаю о том, что он непременно коснется моих родителей. И о том, как это ужасно. Беда, что они об этом не подозревают. Беда мирового масштаба.
Глядя на смеющихся Джулию и ее отца, трудно было вообразить, что у них могут возникнуть проблемы мирового масштаба; впрочем, для Бренды трения с матерью имели, безусловно, мировой, если не сказать космический характер — что превращало покупку каждого кашемирового свитера в битву с матерью, в баталию ради жизни, которая состояла, как я теперь уверился, из хождения по магазинам в поисках тканей, столь же нежных, как текстиль эпохи Столетней войны..
Я не намеревался столь непочтительно думать о Бренде, и еще совсем недавно, сидя за столом рядом с ней, не мог и вообразить, что буду в чем-то солидарен с миссис Патимкин, — но из головы никак не шла давешняя реплика Бренды о том, что ее мать «полагает-что-живет-до-сих-пор-в-Ньюарке». Впрочем, я промолчал, боясь разрушить воцарившуюся после ужина беззаботность и близость. Так легко было ощущать близость, плескаясь с Брендой в бассейне, и позднее, лежа на солнце, которое высушивало капельки воды и обостряло чувства, — но теперь, в тенистой прохладе, когда Бренда раскрылась, я не хотел произносить вслух ни единого слова, которое могло приподнять покровы и обнажить то гнусное чувство, которое я испытывал по отношению к Бренде, и которое является изнанкой любви. Это чувство не всегда будет сокрыто — но я, кажется, забежал вперед.
К нам вдруг подбежала Джулия.
— Хочешь поиграть? — спросила она у меня. — А то папа устал.
— Давай! — окликнул меня и мистер Патимкин. — Доиграй за меня.
Я колебался, поскольку не держал в руках баскетбольный мяч аж со школы, но Джулия тянула меня за руку, да и Бренда сказала:
— Вперед!
Мистер Патимкин бросил мяч в мою сторону в тот момент, когда я его не видел, и мяч, оставив на моей груди пыльное пятно, похожее на луну, отскочил в сторону. Я захохотал как безумец.
— Ты что, не можешь мяч поймать? — спросила Джулия.
Она, как и ее сестра, была мастерица задавать вопросы, которые могли привести в бешенство кого угодно.
— Да, — ответил я.
— Твоя очередь бросать, — сказала Джулия. — Папа проигрывает со счетом 39:47. Играем до двухсот.
На какую-то долю секунды, пока я устанавливал ноги на линии штрафного броска (за долгие годы здесь появились небольшие ямки), я отключился, и мне привиделся один из тех молниеносных снов наяву, которые время от времени обрушиваются на мою бедную голову, заволакивая, как утверждают друзья, мои глаза ужасной пеленой: солнце упало за горизонт, застрекотали и умолкли сверчки, потемнели листья на деревьях, а мы с Джулией по-прежнему стояли на площадке, бросая мяч в кольцо. «Играем до пятисот», — объявила Джулия, а потом, достигнув желанного рубежа, заявила: «Теперь ты тоже должен набрать пятьсот очков». И я набрал пятьсот очков. Уже близился рассвет, но Джулия сказала: «Играем до восьмисот». И мы продолжали бросать мяч, пока она не набрала восемьсот очков, но тут выяснилось, что игра длится до тысячи ста очков, и мы все бросали, бросали, бросали мяч, а утро никак не наступало...
— Бросай, — сказал мистер Патимкин. — Ты — это я.
Это заявление озадачило меня, но зато я очнулся, бросил мяч в корзину и, конечно же, промахнулся. Но с Божьей помощью, явившейся в виде свежего ветерка, вторую попытку я использовал удачно.
— У тебя сорок одно очко, — сказала Джулия. — Теперь моя очередь.
Мистер Патимкин уселся на траву в дальнем конце спортивной площадки и снял рубашку. В майке, с отросшей за день щетиной, мистер Патимкин походил на фермера. Бывший нос Бренды очень шел ее отцу. На носу действительно была горбинка: казалось, под переносицу спрятан небольшой восьмигранный бриллиант. Я знаю, что мистер Патимкин пальцем бы не пошевелил, чтобы извлечь сей драгоценный камень — и тем не менее он с радостью и гордостью заплатил за то, чтобы Брендин бриллиант выдернули с насиженного места и спустили в сортир перворазрядной больницы.
Джулия свой бросок промазала — и должен признаться, что у меня радостно екнуло сердце.
— Подкручивай мяч, когда бросаешь, — посоветовал дочери мистер Патимкин.
— Можно, я переброшу? — повернулась ко мне Джулия.
— Конечно, — разрешил я.
Папа давал советы, сам я нехотя проявлял благородство на площадке, так что шансов догнать Джулию у меня почти не было. А мне вдруг страстно захотелось выиграть. Я хотел разбить в пух и прах малютку Джулию. Бренда лежала под деревом, опершись на локоть, и наблюдала за мной, пожевывая лист. Я видел, как в кухонном окне раздвинулись занавески и миссис Патимкин стала смотреть на нашу игру. Потом на заднем крыльце показалась Карлота. В одной руке у нее был персик, в другой — мусорное ведро. Остановившись, негритянка тоже превратилась в зрителя.
Вновь настала моя очередь. Я промахнулся, захохотал и, повернувшись к Джулии, спросил:
— Можно, я переброшу?
— Нет!
Так я узнал здешние правила игры. Много лет подряд мистер Патимкин учил своих дочерей баскетболу, в котором им дозволялось повторять неудачные штрафные броски; он мог позволить себе такую роскошь. Увы, находясь под пристальными взорами кормильца семьи, матроны и прислуги, я себе такое позволить не мог. Но мне нужно было подчиниться этим странным правилам. И я подчинился.
