Когда у девушки появились два сердца, девушка побледнела еще больше, чувства, были ранее для нее незначительными, пронзили ее, достав до глубины души. Все заиграло в ней с силой, которая была поистине ужасна: дружба, участие, грусть, радость, любовь, вдохновение. Неосторожная, единожды решившись лишиться одного сердца или одновременно двух, она наслаждалась возможностью жить с удвоенными силами, любя, наслаждаясь и страдая вдвойне, собирая впечатления, которых бы хватило, чтобы лишиться жизни. Она была как свеча, которую подожгли сразу с обоих концов, чтобы она быстрее сгорела. И это ее уничтожило. Она уже была на смертном ложе, бледная, осунувшаяся, исхудавшая, похожая на маленькую птичку, когда пришли врачи и подтвердили, что она уходит из этого мира из-за разрыва аневризмы. Никто (о глупцы!) не смог понять, в чем причина, а дело было в том, что она умерла из-за безрассудного желания дать убежище сердцу, найденному на мостовой.
Тщательно отобранные на рынке, как это всегда бывает, когда дело касается службы в храме, два раба были прекрасными представителями своей расы, если он казался изящной статуей из глины, созданной искусными руками, то она обладала обыкновенной, в то же время невероятной грацией золотой статуэтки. Складки одеяния только намекали на рождающиеся девичьи формы, бронзовые браслеты вокруг предплечья подчеркивали девичью тонкость рук. Вместе ему и ей не было даже тридцати пяти лет, они были недавно захвачены в плен, и труд еще не успел исказить чистоты их линий, придать лицу выражение покорности, которое накладывает ярмо.
Встретившись в доме, где с них сняли оковы, в доме, где было много одежды, посуды, продуктов, они смотрели друг на друга удивленно, понимая, что они родом из одного племени, воинственных теков, поклонников колибри. С первого мгновения между рабами возникло доверие, они назвали друг друга по имени — он — Тайасаль, она — Ичель, без предшествующих формальностей они сочетались браком. Тайасаль заявил, что он муж и господин Ичель, «быстроногой», она должна прислуживать ему за столом, вообще, везде. Покорно приносила Ичель мужу кашу из кукурузы, сок агавы, воду, чтобы он мыл руки, и сам он ел с юношеским аппетитом.
Об участи, что их ожидала, говорили только намеками. Жаловаться означало бы проявить трусость. Они не могли не считаться с обычаями мощного города, в котором с ними случилось это несчастье: они попали в рабство, не могли и порицать их, ведь их собственные обычаи знали они очень хорошо, и Колибри был кровожаднее, чем боги воды, которым они должны были быть принесены в жертву через месяц. Им осталось одно развлечение, жизнь, дарованная им, была бы беззаботной и спокойной, еда, питье, и настал назначенный день, шесть раз прошло по двадцать дней, настало седьмое июня, они попрощались с миром, танцуя без устали, пока луна, не поднявшись на небо, не провозгласила, что настало время умереть.
В роковой день они должны были взойти к богам. Ичель бы одели и украсили как богиню воды, Тайасаль — бога. Для рабов, которые чтят богов, не может быть ничего почетнее, хоть бы они и не почитали их с трепетом фанатика с детского возраста. Часто говорили о том, как прошел бы праздник, тысячу раз слыша, как его описывают. Он был не военным торжеством, но земледельческим. Воды уже подошли, посевы взошли и заколосились. Жрецы на рассвете пошли рвать стебли кукурузы и класть их на перекрестки, женщины несли подношения. И утром девушка, одетая в синее, среди певцов и музыкантов, приплыла бы к центру озера, и там ей бы ножом, предназначенным для того, чтобы отрезать головы уткам, ей бы отрубили голову, и ее обезглавленное тело бы бросили в окрашенные кровью волны. В каждой семье земледельческие инструменты были бы торжественно обрамлены ветвями и украшены. В реках и источниках бы купались юноши и девушки, на площадях танцевали бы господа, держа в правой руке трость, в левой — горшок с фасолью и кукурузой, народ бы ходил от двери к двери, выпрашивая то же самое блюдо, изобилие, что рождает и защищает вода… И пока два раба, Ичель и Тайасаль, увенчанные золотом и жемчугом, с изумрудными ожерельями, одетые в тончайшие одежды из перьев, которые переливались, как эмаль, надушенные, опьяненные от непрерывного питья сока агавы, танцующие под неистовые крики толпы, не замечая, что зашло солнце и появилась ужасная луна, жаждущая крови и человеческих страданий, она шла, указывая свои величественным движением на момент, в который все должно свершиться. Какова будет их смерть, им было ясно, жертвам во время мира не вскрывают грудь острым обсидиановым лезвием, чтобы вытащить истекающее кровью и пульсирующее сердце, достаточно поместить их в яму и забросать землей, благословенной землей, которая дарует зерно, что есть вода плодородная. Не случилось бы более ничего, и были бы боги, боги, подобные идолам, сокрытым в святилище, внимающим молитвам и вдыхающим дым изысканных благовоний.
Однако, пока приближался день развязки, Тайасаль становился все боле грустным и озабоченным. Ичель, которая радостно напевая, размачивала кукурузу, чтобы приготовить на обед лепешки, подошла к нему ближе и кротко спросила:
— О чем ты думаешь, муж мой? О смерти за народ, который не является нашим? Ты боишься, что выроют яму у храма Тлалока, и это будет наше свадебное ложе?
Он нахмурился, не ответив. Но однажды ночью, за три часа до жертвоприношения, он прижал к своей груди Ичель, ночью, в темноте, прошептал ей:
— Я не хочу, чтобы ты умерла ни для этого народа, ни для какого другого. Понимаешь, Ичель? Я не хочу, чтобы на твои благоуханные уста бросали комки грязи. Моя душа приросла к тебе, как смола к дереву, я жажду тебя так же, как тростник желает дождь. Убежим завтра, до того, как взойдет белый лик луны. Я знаю путь, я полон решимости, за нами не следят. Мы встретим рассвет в горах. Ты умчишься быстро. Ты поняла? Почему молчишь? Отвечай, отвечай!
Ичель, помедлив, ответила:
— Если мы сбежим Тайасаль, у нас ведь никогда не будет возможности приблизиться к богам?
Он онемел. Никогда он не думал о том, что сбежать означает утратить божественность.
— Ичель, — прошептал он страстно, — не лучше ли отказаться от того, чтобы на мгновение стать богами и прожить жизнь просто как мужчина с женщиной, вместе, как сейчас?
— Нет, не лучше, — ответила она. — Знаешь, почему нас не стерегут? Потому что знают, что никто не откажется добровольно от того, чтобы стать богом. Если мы убежим, то у нас будут долгая жизнь и свобода, не думаю, что навсегда…Я постарею, а у тебя будут другие рабыни, искусные в прядении и размалывании зерна, и я прокляну свою душу. Месяц назад мы поженились. И сейчас мы боги. Только сейчас в жизни у нас то время, когда мы можем быть ими, и это короткое мгновение, которое никогда не вернется. Спи, Тайасаль, моя птица! Не думай о бегстве! Спи!
И Тайасаль заснул, та, чьи ноги быстры, гордо улыбалась. Ее детская грудь вздымалась.
На рассвете третьего дня пение и крики разбудили любовников, которые совсем позабыли про смерть. Прекрасное, словно изваянное тело Ичель, похожее на изящную золотую статуэтку, было уже умащено ладаном и благовониями, на него уже возложили дары и жертвы богине воды. Оставалось только проколоть губу Ичель, чтобы вставить туда серьгу из горного хрусталя. Она стоически терпела все, не жалуясь. Она чувствовала себя божеством. Вокруг нее начали раздаваться мистические возгласы верующих, забрать себе хоть один лист, упавший со стебля тростника, которым избивали ее, поцеловать ее следы, украсть ее одежду, вырвать хоть один волос из ее тщательно напомаженной прически, как будто перед ним был образ той, Что Дарует Воду, величайшей Чальки. Рабыне казалось, что она шагает, будто во сне, и звуки дудок и кларнетов, глиняных бубны и барабанов, которые сопровождали шествие воды-победительницы, жертва без устали танцевала, скакала, кружилась исступленно, передвигая быстрые ноги, прищуриваясь в экстазе пока тот, кто приносил к жертву, не столкнул ее с Тайасалем в глубокий ров. И влюбеленных засыпали землей, а наверху до рассвета танцевал народ.
Когда я учился в университете в Мадриде, каждый четверг я обедал у своих дальних родственников сеньоров Кардона, которые сразу же меня приняли, относились ко мне очень хорошо. Муж и жена были полными противоположностями, он был сильный, сангвиник, твердый, веселый, склонный принимать решения практические, она бледная, нервная, романтическая, идеалистка. Его звали Рамон, она носила древнее имя Леонор. С точки зрения моего юношеского воображения эти два человека представляли собой прозу и поэзию.
В своем усердии Леонор предлагала мне блюда, которые мне нравились, мои любимые конфеты и приготовленный ее собственными руками в отполированном русском кофейнике отменный кофе, такой крепкий и ароматный, какой требовательный гурман может только пожелать. Своими длинными тонкими пальцами она предлагала мне фарфоровые чашечки «яичная скорлупа», и, пока я наслаждался прекрасным напитком, Леонор своими одновременно темными и полными тепла, как кофе, глазами, пристально смотрела на меня. Казалось, она хотела установить тесный контакт с моей душой.
