Реакция у выпивших пива и шнапса немцев была заторможенная, драться в ограниченном пространстве они явно не умели. Пока рыжеватый ругаясь протирал залитые пивом глаза, Вадим пустой пивной кружкой (тяжелая фарфоровая с логотипом пивной) одним ударом разбил голову даже не успевшему встать светловолосому. Тот всхлипнув забитым бычарой бессловесно свалился на пол. В два прыжка обогнув стол Вадим подскочил к уже вставшему рыжеватому, сразу не давая ему опомниться прямым справа раздробил ему нос, ногой ударил в пах. Немец воя упал.
Кельнер крича выбежал на улицу, а бармен за стойкой машинально перетирая бокалы с ужасом смотрел на этого рослого парня что — то кричавшего на своем диком наречии, бармен не понимал его слов, кроме одного хорошо известного каждому немцу названия: «Stalingrad».
— Вот такой я нацист, — улыбаясь продолжал рассказывать Вадим, — Потом бежал из Германии, знакомые перегонщики помогли. На б/ушных иномарках ехал с ними через Польшу в Калининград, потом через Литву в Питер. Наслушался, — Вадим перестал улыбаться, помрачнел, — наслушался как нас в каждой стране русскими свиньями называют. А за что? — холодно спросил он, — За что? Что мы уж такого плохого тем же полякам и прибалтам сделали? Немцы во время второй мировой чего хотели с ними то и творили. Так им теперь жопы лижут. А мы? Сколько наших ребят погибло ту же Польшу от немцев освобождая. Эх… под такую мать… наша кровь на их весах дешевле немецкого пива стала.
— Считаются только с сильными и богатыми, — пожал плечами я, — а мы нищие, больные и слабые, вот нас и пинают под жопу все кому не лень. Одно слово «русиш швайн». Заслужили мы это. Так чего удивляться?
— А если, ты против того чтобы быть русской свиньей, если хочешь быть человеком, — заметил Юра, — то сразу на тебя ярлык вешают: русский нацист. Так кем лучше быть? Свиньей или человеком?
— Ну не все так однозначно, — сильно поморщился я, — знаешь Юра, ты меня не агитируй. У меня своя голова на плечах да и опыта жизненного побольше и вот я думаю…
— И вот, что со своей головой и опытом вы нам оставили, — вызывающе прервал меня Вадим, — сам всё видишь или тебе примеры привести?
Тяжелая, неприятная наступила тишина. Вижу ребята и побольше вашего знаю. Сам соучастником был, каменных дворцов не нажил, банковских счетов за границей не имею, но все эти годы жил сытно. Я себя не оправдываю и ваши оправдания или прощение мне не нужно. Ты говорил, что тоже хочешь понять нас своих родителей. Вот и попробуй. Ты пойми мы жили и живем в подлое время и прогнулись под него. В юности мы пели песни «Машины времени»:
Не стоит прогибаться под изменчивый мир
Пусть лучше он прогнется под нас…
Не вышло. У нас не вышло, чтобы мир прогнулся под нас. Наша машина времени застряла в песке мелких проблем и очень большого эгоизма или вернее откровенного похеризма. Что будет у вас? Не знаю. Я не верю, что у вас получится и мир прогнется под вас. Боюсь, что пока ты не сможешь нас понять. И не потому, что тебе не хватит интеллекта или знаний, просто есть вещи которые осознаешь только когда сам станешь отцом, когда тебе надо кормить и защищать своих детей. Когда точно знаешь, что кроме тебя они не кому не нужны. Вот и всё. Видишь как всё просто. И как бы не было, это благодаря нам вы живы, здоровы и имеете возможность с гневом и презрением бросить обвинение: «Вот что вы нам оставили». Поверь нам было не легко, но мы сохранили и вырастили семя рода, грядущее будущее страны. А уж каким оно будет? Это зависит и от нас и уже от вас. И я тебе честно скажу, я не хочу видеть Россию нацистским государством. Не хочу видеть как она погибнет в огне пожаров. Романтики бунта, войны и революций говорят: пламя очищает. А я лично видел, как горели в пламени афганской войны мои сверстники из Смоленска, Ташкента, Уфы. Мне приходилось вытаскивать из боевых машин их обугленные тела и я точно знаю, что пламя войны превращает живых людей в куски горелого мяса.
— Еще кофе? — прерывая затянувшееся недоброе молчание вежливо предложил подошедший официант.
— И пожалуйста еще пирожных… — попросил я.
— Любите сладкое? — неожиданно перешел на «вы» Вадим.
— Глюкоза мозгу нужна, — заулыбался я, — а у меня работа умственная.
— Сахару побольше бы ели или натурального шоколада, — тоже улыбнулся Вадим, — мне наш ротный всегда говорил…
— А ты разве служил в армии? — с искренним и обидным для Вадима недоумением спросил я.
Вернувшись домой Вадим при первой же встрече рассказал ребятам из своей группы про Германию и то что для многих, для очень многих в объединенной Европе мы всего лишь Russisch Schwein. Русские камрады подавленно молчали.
— Теперь только мы ответственны за судьбу белой расы, — тихо сказал их лидер Шульц.
Прозвучало как-то не очень убедительно. Оглядывая своих расстроенных ребят Шульц попытался их морально подбодрить:
— Наши арийцы, самые крутые, мы на передовом рубеже расовой битвы, — и процитировал культового в их среде поэта Сергея Яшина:
Сердце стучит в груди,
Землю печатай пятой.
Каждого ждет впереди
Бог, ураган, бой.
В зубы зажат крик,
Кровь на руках горяча.
Путь прорубать напрямик
Будем ударом меча.
— Все ребята, — выслушав отрывок из хорошо знакомого ему стихотворения «БЕРСЕРКИ» сказал Вадим, — я отхожу.
По закону этой среды, любой имел право уйти, не уклониться от участия в уже намеченной акции, не сдавать на допросах соратников, а просто всем открыто объявить: «Я ухожу».
— Почему? — засопев спросил Шульц.
По их правилам объяснять причины было не обязательно. Одни уходят другие приходят, в этой среде это нормально. Вадим смотрел на своих товарищей и чувствовал, что-то не так. Он еще не понимал, что просто вырос, как-то неожиданно и резко повзрослел. Самодельная сшитая по чужим лекалам форма нациста стала ему мала, неудобна и не совсем приятна. И он объяснил как мог:
— Если мы для всех русишь швайн, то надо быть готовым защитить свою землю. И надо уметь это делать. Пойду в военное училище. В танковое. Мне папа рассказывал, что его дед на Курской дуге на Т-34 воевал. За войну три раза в танке горел. Войну в Берлине закончил. Вот так значит…
Военные училища готовившие командные кадры танкистов, были уже закрыты или прекратив набор курсантов доживали последние дни и проводили последние выпуски офицеров. Офицеров уже обреченных на сокращения, специалистов для которых в войсках не хватало боевой техники. Вадим сумел поступить в общевойсковое командное училище. Хотя училищем его называли «по старинке» теперь это был военный институт. Год проучился и прослужил. Потом и там начались сокращения. С министерства вниз в военные институты спустили директиву сокращать курсантов под любым предлогом. Его вышвырнули со второго курса. Молодые курсанты хотевшие стать офицерами, чтобы защищать свою землю, были не нужны.
Этот обозленный, обученный военному делу парень с подросткового возраста имевший страшный жестокий опыт уличных схваток, вернулся домой. Ему было девятнадцать. Он вернулся в свой дом уже понимая, что и он и вся эта страна и весь этот народ которых он хотел защищать никому не нужны. Нужны богатства этой территории и нужен не народ, а миллионы покорных русишь швайн которые будут добывать и за помои в корыте отдавать земные богатства своей земли в чужие руки. Таким он вернулся.
С академической справкой полученной в военном институте, он за «большую благодарность» данную ответственному лицу поступил в технический Вуз на второй курс. Учился, тренировался, присматривался. Старая компания Шульца уже распалась. Самого Шульца и еще двух ребят посадили, остальные (как ему честно сказал один из оставшихся на свободе) находились на оперативном учете. Вадим избегал появляться в местах тусовок определенной среды. Опыт, чутье и полученные в военном училище пусть и неполные, но все же знания, давали понимание: эта среда находится под оперативным контролем спецслужб. Быть там это все равно, что в парадном обмундировании в полный рост идти в атаку на пулеметы. Он ушел в тень и стал осторожно присматривался. Сначала один единомышленник появился, за ним второй, третий и еще подходили, те кому не наплевать на то что делается в этой стране, те кто больше уже не хочет быть русишь швайн. Среди них был и Юра, потом ставший Vestом.
Юра смотрел как пятеро толерастов днем на улице избивают его сокурсника и не вмешивался. Боялся, он знал, что он трус и стыд прожигал ему душу выходя красными пятнами на щеках. На багровых от стыда щеках, и пятна на них были как от полученных пощечин. Но стыд не дым, глаза не выест. И он ушел. Через неделю он встретил своего уже оправившегося от побоев однокурсника в аудитории, тот его не упрекал, просто прошел мимо него как мимо пустого места. А он и был пустым местом и знал об этом. Но стыд не дым, глаза не выест, он просто выест твою душу, если она есть. Юра пошел заниматься каратэ. Он больше не хотел оставаться в стороне, он хотел быть готовым защитить себя, а может и других. Занимался год, упорно учил формальные упражнения ката, сходился в поединках в кумитэ. А потом в обычной драке, дворовой хулиган даже младше его по возрасту, легко его избил. Сосед по дому отставной офицер, вмешался в драку и торжествующий пацан презрительно плюнув в сторону Юры ушел. Юра был просто морально раздавлен. Древнее прославленное Голливудом японское боевое искусство оказалось бессильным, перед приемами уличного боя.