Со временем она перестала бояться и научилась получать удовольствие: её девочки умны и послушны, их пальчики обладают нечеловеческой силой и гибкостью. Тела подобны сложным математическим формулам, лица напрочь лишены индивидуальности и потому - совершенны.
Деньги
(рассказ Йоава)
С недавних пор я перестал верить в существование денег.
Вот как это случилось: я стоял на перекрёстке, ожидая сигнала светофора. Вокруг - справа и слева - стояли сограждане, израильтяне, жители Тель-Авива. Все до единого смирно стояли, зная, что вот-вот загорится зелёный и мы тронемся с места.
Мимо проезжали машины - грузовые и легковые, в каждой сидели люди, наши сограждане.
Я был одним из них, таким же, как все.
Мы стояли и стояли, а машины всё ехали.
Не помню, кто первым заподозрил неладное.
Кто-то сказал: как-то слишком… медленно… просто невыносимо…
И в самом деле: прошло пять минут, и всё - красный.
Уже семь минут прошло, и всё - красный.
Те из нас, кто сидел в машинах, ничего не заметили. Они ехали мимо, не зная, что мы, их сограждане, стоим слишком долго.
Согласно правилам дорожного движения им было позволено ехать со скоростью 60 километров в час.
А мы всё стояли и не знали, что делать дальше.
Машин было много, они двигались сплошным потоком.
Наконец, кто-то из нас, стоявших, не выдержал и шагнул вперёд, на проезжую часть.
Это была женщина.
Женщины - нетерпеливы.
Мне часто приходится видеть женщин, на работе. Я не шовинист. Я люблю женщин. По мне: лучше бы они отдыхали, не работали вовсе.
Менеджер по продажам - особый тип женщины.
Она шагнула вперёд, как героиня-комсомолка.
Там, на той стороне, были здания, где люди работали. Офисы.
На этой стороне были кафетерии и магазины.
Вероятно, она только что позавтракала. Шоколадный мусс и чашечка кофе. Что-то в этом роде.
И теперь, после завтрака, довольно скромного, она спешила в офис, там её уже ждали. Быть может, утреннее совещание началось, и за длинным овальным столом сидели её коллеги, недоумевая…
Ничего этого мы не знаем. И никогда не узнаем.
Светофор был неисправен.
Позже нам об этом сообщили.
Он сломался, когда мы остановились, пережидая поток машин, в этот самый момент.
Искорка проскочила.
Сбой программы.
В точности неизвестно…
Скорая приехала довольно быстро, быстрее, чем мы ожидали.
Всегда так: что-то происходит медленнее, что-то быстрее твоих ожиданий.
Движение полностью застопорилось: машины остановились, теперь мы могли совершенно спокойно переправиться на ту сторону.
Женщина проторила нам путь, пожертвовав жизнью.
И на какое-то мгновение, когда все вздрогнули, и многие закричали…
…когда всё, наконец, остановилось: машины, люди…
…в этот миг деньги, которые управляли всем этим движением - людьми в автомобилях, пешеходами, светофорами, - вдруг исчезли.
И мы увидали мир таким, каков он без денег.
Будто солнышко скрылось за горизонтом и снова взошло.
Я не спрашивал об этом никого из тех, кто был рядом, но абсолютно уверен: они видели то же, что и я.
Пятнадцать минут спустя движение было восстановлено. Светофор исправно показывал жёлтый, зелёный, красный. Люди шли, останавливались, шли. Машины ехали и стояли, как им и было положено.
Мир остался прежним, но мы навсегда изме-нились.
После физкультуры
В раздевалке гулко хлопают металлические дверцы шкафчиков, за кирпичной перегородкой - мерный плеск: кто-то стоит под душем, намыливая голову, плотно зажмурив глаза. Голоса звучат неразборчиво, смазанно, будто все разом воды в рот набрали, в воздухе - пар и сладковатый запах хлорки. Кафельный пол залит по щиколотку: люди движутся медленно, осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться. Пространство наполнено телами, каждое из которых перемещается в соответствии с заданной траекторией, то и дело взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие.
Но - стоит выйти наружу, взгляд наводится на резкость, предметы внезапно становятся твёрдыми, и Габи не покидает ощущение, что о любой из них можно порезаться или уколоться.
Виноград
Виноград похож на горсть живых лампочек. В темноте не светится (проверено), но, если прикрыть глаза, можно увидеть, что из каждой виноградины струится - пламя.
Рахель пробовала бросить - как дурную привычку, - но куда там: дневная доза растёт. Почище крэка: подсаживаешься с первого взгляда.
В гастрономе она старается не смотреть в ту сторону. Подумаешь - виноград! Что мы - винограда не видели? Круглый, тёплый на вид, прозрачный, с раздвоенной косточкой внутри. Упругий. Немного вязкий. Нет уж, нас на это не купишь, никакого винограда. В любом случае - не больше килограмма. Ладно, не больше двух килограммов…
Теперь она знает, почему беременных тянет на солёненькое.
Обыкновенное чудо
- О чудесах я тоже могу кое-что рассказать, - говорит Маэстро, - если у тебя хватит терпения дослушать мою историю до конца…
Ран сонно кивает и достаёт из кармана сотовый телефон, чтобы взглянуть на часы. 09:14. Скоро на боковую.
Маэстро Шимон с бесцеремонностью, свойственной детям и заслуженным артистам, принимает лёгкий, ни к чему не обязывающий кивок за согласие:
- Обычно я начинаю с Далл’Абако: си-мажорное каприччио, густое, как шоколад. В дождливую зябкую погоду - то, что доктор прописал. Два голоса: первый - пиццикато, осторожно-вопрошающий, второй - настойчивый, убедительный, ответствующий. Расставляющий все точки над «и». Хорошая разминка для пальцев, плюс - благоприятное разрешение утренних сомнений.
В смысле: быть, а не небыть.
Играть, а не пить.
Иногда - заиграюсь и позабуду, что платят мне не за музыку, а за позу, за то, что стою с виолончелью в обнимку: монетки и бумажки сыплются в футляр как из рога изобилия. Можно и не играть, а только позировать… Лёгкие деньги.
Одна беда: бывает, откроешь футляр, и первым делом хочется снова его закрыть и поскорее отправиться куда-нибудь… за линию горизонта. Уж больно паршиво - Дизенгоф-центр, восемь часов утра, лица у вас… как бы это помягче… не располагающие.
У всех вас…
Но!
Две минуты Далл’Абако, и ты - как огурчик! Настоящий кокаиновый приход!
- Что ты знаешь о кокаине? - ухмыляется Ран.
- Ничего, - сознаётся Маэстро и быстро прибавляет: литературу штудировал! Не отвлекайся… Итак, тренькаю я своё каприччио, не особо внятно, только чтобы согреться… И - проходит девушка. Такой, знаешь, серебристо-голубой ангел… с крылышками и губками… Проходит мимо, оборачивается, и говорит…
- «Далл’Абако»? Так и сказала?
- Не перебивай. Говорит: какое у вас удивительное чувство ритма!
- Бред какой-то…
- Подожди. Это ещё не всё. Я говорю: спасибо. А у вас, говорю, чудесная попка.
- Ну ты даёшь!
- А что делать: у меня - чувство ритма, должен же я отыскать что-нибудь соответствующее… Что-нибудь достойное. И что ты думаешь: она улыбается, и отвечает: спасибо. И прибавляет: мой папа ТОЖЕ джаз на контрабасе играл. Но не так хорошо, как вы. Чувствуешь? ЕЁ ПАПА! ТОЖЕ! НА КОНТРАБАСЕ! Далл’Абако, бедняга, трижды перевернулся в гробу!
- Слушай, мне спать пора. Я, честно говоря, засыпаю уже…
- Я заканчиваю. И тут произошло настоящее чудо.
- Она растаяла?
- Она, наконец, ушла. И я сыграл си-мажорное каприччио с начала до конца - как в первый раз.
Как девственник.
Как для себя одного.
Когда я думаю, на что это было похоже, вспоминаю, как шести лет от роду мама привела меня в музыкальную школу - за ручку. Виолончель вначале показалась огромной, она и в самом деле была больше меня самого, но когда я услышал её звук, испугался по-настоящему. Так испугался, что наделал в штаны. Я даже не помню, что именно из стандартного виолончельного репертуара произвело неизгладимое впечатление на неокрепшую детскую душу. Помню, что было очень, очень страшно. Я буквально усрался от страха, и меня с позором увели домой.
В тот день я понял, что буду играть на этом страшном инструменте и стану с ним жить.
Так и вышло.
И тот факт, что после всех наград, фестивалей, пластинок я остался в меньшинстве - на ступеньках Дизенгоф-центра, ничего не меняет.
Совершенно ничего не меняет.
- Вот ведь заладил… - вмешивается Ран. - Возьми орешек.
- Совершенно. Ничего. Не меняет, - твердит Маэстро Шимон.
Ран поднимается с места, тщетно пытаясь прикрыть ладонью зевок - щедрый, растянувший лицо вдоль и поперёк - как резиновое. С улицы доносится резкий звук автомобильного клаксона.
Пустые пивные бутылки катятся под ноги, позванивая - как турецкие колокольчики из увертюры к «Сералю».
Уважаемый Господь Бог!
Раз уж мы с папой решили поехать в Иерусалим, напишу тебе письмо, хоть и знаю, что это ужасно глупо.
Можно было бы, конечно, сделать проще: бросить конверт в море или в мусорный ящик. Или сжечь в маминой пепельнице - куда приятнее, чем комкать бумагу и пропихивать её в щель между святыми камнями.
