По телефону Таисья разговаривала совсем иным голосом, чем обычно, — распевным, гнусавым. Вероятно, такой голос предписан всем телефонисткам специальной инструкцией. А сейчас, когда на линии должна была появиться Кедровка, в голосе Таисьи послышались зловещие нотки: вся Печора знает, что кедровская телефонистка — сущая язва.
— Кедровка? Соедините с Верхнепечорском… А я говорю — соедините!.. Ну и что с того, что не мое время? Может, у меня землетрясение. И не выражайтесь на линии… Даешь? Ну, давай, — облегченно вздохнула Таисья и, прикрыв ладонью трубку, добавила: — Корова!..
Потом, не отрывая ладони, зашептала:
— Как учреждение называется? Номер телефона?.. Алло, Верхнепечорск? Девушка, давайте два тридцать четыре… Кто это? Товарищ Солодов? Из Усть-Уньи звонят, из агентства связи. Здесь ваш товарищ находится, Самсонов… Ну да, Самсонов! Ему за лодки расплачиваться, а деньги вовремя не перевели… Ладно, оправдываться перед ним будете. Слушайте, что я говорю. Созвонитесь сию же минуту с управляющим банка и председателем райпотребсоюза. Ясно?.. Внесите две тысячи рублей на счет райпотребсоюза. Понятно?.. Дайте заверенную телеграмму, записывайте текст: «Усть-Унья, магазин сельпо. Собянину. Выдайте две тысячи рублей Самсонову, имя и отчество…» Три подписи — ваша, председателя райпотребсоюза, управляющего банком. И гербовая печать. Запомнили? И сделать нужно сейчас же!.. Что?.. Почтовый агент Корычева. Привет!..
Таисья повесила трубку и откинулась к спинке стула. Бронзовая прядка свесилась на ее лоб, капельки пота выступили на носу.
Самсонов то ли изумленно, то ли с уважением разглядывал эту русую прядку, эти капельки и вообще всю ее, Таисью.
— Что же дальше? — наконец спросил он.
— А дальше мое дело маленькое. Будет телеграмма — приму. Не будет — целуйтесь со своим начальством. Деньги получите — с вас три шестьдесят, за трехминутный переговор.
— Спасибо, большое спасибо! — оживился Самсонов. — Я — к лодкам, уговорю ждать до утра…
И метнулся к выходу.
Эти лодки, а рядом с ними — груда ящиков, а рядом с ящиками — группа людей были хорошо видны Таисье из окна почты.
Она видела, как закатное солнце позолотило ящики. Видела, как они потемнели и стали такими же черными, как смоленые лодки. Как зажглись костры у лодок, и сизый дым поплыл над водой…
И тогда Таисья решила прогуляться вдоль берега. Это никому не заказано после рабочего дня.
Она надела туфли, которые поновее, накинула на плечи платок с бахромой.
В кострах весело трещали замысловатые речные коряги. Сизый дым слоился и смешивался с клубами тумана. Было ни темно, ни светло — июньская, ненастоящая ночь.
У костров молча сидели огромные люди в кожаных лазах и сапогах с раструбами — люди с заповедной Уньи, прямые потомки новгородских ушкуйников. Рыбаки, следопыты и, по мнению районного прокурора, отпетые браконьеры. Они заваривали в котле чай, запахом и цветом напоминающий деготь, и пили его емкими кружками. На Печоре такой напиток известен под названием «чифир», и еще известно, что пить его человеку никак невозможно, если он не родился на Илыче или Унье.
Таисья шла по берегу, по сырому песку, зябко ежась под платком.
Четкой тенью вырисовался на фоне огня человек, он шагнул ей навстречу.
— Вы?
— Я, — ответила Таисья.
Самсонов пошел рядом. Должно быть, у своих соседей по костру перенял он немоту. А Таисье неохота начинать разговор на холоде. Так они оба шли и молчали. И только чуткие рыбы шарахались от берега, заслышав шаги.
Потом они сели на обсохшее бревно, у самой воды. Самсонов долго раскуривал трубку и, закинув голову, деловито глотал дым. А когда глотать ему надоело, задал вопрос:
— Как вас зовут?
— Таисьей, — ответила она и еще туже закуталась в платок.
— Таисья? Значит, Тая… Хорошее имя, — одобрил Самсонов. — А меня родители назвали Робертом. Глупо, конечно. Но ничего не поделаешь.
— А жену вашу как зовут? — справилась Таисья.
— Жену? А у меня нет жены.
— Понятно, — сказала Таисья. И заметила, что Самсонов опять рассердился, как тогда, слушая о злоключениях пропившегося командировочного.
— Пока не женат… Я геолог. Геологу не так легко найти жену. То есть найти нетрудно, но не всякая подходит на эту должность. Знаете, какая у нас работа! Зимой — в поле, летом — в поле. Домой гостем заявляешься. Геологу нужна такая женщина, которая готова ждать подолгу. И всю жизнь так — ждать. Таких женщин, по-моему, мало.
— Идите вы к черту, — поддержала разговор Таисья. — Любит ваш брат прибедняться — в поле, в море… А я думаю, что и геологи не лучше других мужиков. Ну, а женщины… Те ждать умеют. Некоторые умеют всю жизнь ждать… и ни до чего не дождаться.
Самсонов помолчал, а потом опять стал высказывать свои соображения:
— Главное в женщине — характер. Твердый характер… У вас, Тая, по-моему, характер есть.
— Есть. А что? — Таисья с вызовом глянула прямо в лицо геологу.
Но тут дунул ветер, искры посыпались из самсоновской трубки, холодные капли — то ли с неба, то ли с реки — упали на лица. Таисья встала. И они пошли вдоль берега обратно.
Самсонов почему-то обиделся, смотрел в сторону, и Таисья решила повернуть беседу на иное:
— Зачем вам борода? Такой молодой — и борода.
— Видите ли, в полевых условиях бриться не с руки.
— А умываться с руки? Просто модничаете. Или от лени заросли по уши. Вы побрейтесь, хорошо?
— Хорошо, — заверил Самсонов и рассмеялся: — Придется заглянуть к верхнепечорскому парикмахеру. А у него прямо над зеркалом висит картинка: Иван Грозный убивает сына. Тебя бреют, а перед глазами — кровища сквозь пальцы!.. Ей-богу, страшно!
Засмеялась и Таисья. Даже лодочники, сидевшие у костров, обернулись на ее смех, нарушив обет невозмутимости.
Путь был окончен.
Капал редкий дождик. Таисья подставила каплям ладонь, подумала и сказала:
— Будете спать у меня. Что вам за радость — мокнуть? Идемте.
Таисья и жила в той самой трехоконной избе, где помещалась почта. Она аккуратно застелила Самсонову узкую свою кровать, прикрикнула, когда он вздумал перечить, и вышла, захватив подушку с одеялом, в смежную комнату, оклеенную древними обоями, с перегородкой посредине.
Уже устроившись на скамейке, Таисья вспомнила, что на двери имеется крючок. Закрыть, что ли? Нет, не надо. Вдруг потребуется человеку выйти.
Она прильнула щекой к подушке, зажмурила глаза и уснула.
И проснулась, когда молоточек громко зазвенел в чашечку телефона. Было синее утро. Пять часов.
— Да… — хрипловатым спросонья голосом отозвалась в трубку Таисья. — Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… «Верхнепечорска, сорок восемь пятнадцать… Так… Магазин сельпо, Собянину…»
Самсонов уже стоял рядом. После сна он выглядел довольно смешно: борода свалялась, поперек лба — полоса. Он расчесывал гребенкой выцветшие от солнца жесткие волосы и разглядывал Таисью. Наверное, Таисья тоже выглядела смешно после сна. Потому что все проснувшиеся люди выглядят очень забавно.
Но они смотрели друг на друга и не смеялись.
— Вот… телеграмма, — сказала Таисья.
— Уже? — удивился Самсонов.
— Да. И сейчас пароход здесь будет.
— Сейчас? Так быстро?
— А чего же, — дернула плечиком Таисья. — Теперь, знаете ли, все быстро. Быстрое такое время.
— Очень быстрое, — горячо согласился Самсонов. И решил подробнее разъяснить свою мысль: — Как же иначе? Атомный век…
Таисья встала, резко двинула стул.
— Пора. Счастливо!
— Разве вы не придете на пристань?
— Не знаю. Будет почта — придется идти.
— Вот как? — сказал Самсонов. — Впрочем, конечно… Ну, спасибо!
И ушел.
А тут принесли заказное письмо, и Таисье — ничего не поделаешь! — пришлось идти к пароходу.
На берегу, как водится, собралось все село. Скачет детвора. Старые деды щеголяют в шерстяных чулках до колен и сверкающих галошах. Рука об руку — стеной — стоят тихие девушки.
«Достоевский» нарушил расписание и потому возражал против долгой погрузки. Сразу же по прибытии он дал длинный сигнал, присовокупив к нему для убедительности короткий.
Уньинские лодочники, в два шага меряя сходни, таскали ящики в темное чрево парохода. Вон тот, сухощавый, что нес первый ящик, уже взвалил на плечи второй. А груда на берегу будто и не убывает.
Самсонов стоит с блокнотом в руке, что-то чиркает карандашом, сверяет с цифрами на ящиках, шевелит губами.
Длинный гудок. И два коротких. Люди обступили Самсонова. Он вынул из кармана рыхлую пачку денег и стал отсчитывать бумажки в малахай старшого. Долго отсчитывал. Наконец старшой водрузил шапку на голову, а все остальные приподняли малахаи — дескать, не обижаемся, будьте здоровы!
В этот момент «Достоевский» стал гневно пыхтеть, лопасти колес зашуршали о прибрежную гальку. Долгий гудок. И три коротких.
