Харбин, 1930
ПримечанияПечатается по тексту отдельного издания (Шанхай, 1934).
В октябре 1922 года отряды белой армии и иностранные войска спешно покидали Владивосток. 23 октября 1922 г. командующий Сибирской военной флотилией адмирал Юрий Карлович Старк увел большинство стоявших у Владивостока кораблей в корейский порт Гензан. Всего ушло 30 кораблей: канонерская лодка "Маньчжур", вспомогательные транспорты, пароходы, военные буксиры, посыльные суда, катера. Все это были суда, давно отслужившие свой срок и мало пригодные для морского перехода. На них находились почти 9 тысяч человек; к 23 часам 24 октября последний корабль флотилии Старка ушел в Корею. В основу поэмы положен подлинный случай, обросший позднее легендами, особенно в среде русской эмиграции. Достоверно известно, что в конце 1922 года бот «Рязань» с русской командой действительно пришел из Владивостока в Сиэтл (США, штат Вашингтон).
«…Васко да Гама и Лаперуз» — Васко да Гама (1469–1524) — португальский мореплаватель, первым из европейцев достигший Индии, обойдя мыс Доброй Надежды. Лаперуз Жан Франсуа (1741–1788), французский мореплаватель. В 1785-88 руководитель кругосветной экспедиции, исследовал острова Тихого океана, берега Северо-Западной Америки, Восточной Азии и Татарского пролива, открыл пролив, названный его именем. Экспедиция пропала без вести, выйдя из Сиднея (Австралия) на север.
«…Любит хану, и сулю» — Хана — китайская хлебная водка, то же, что ханшин (или ханжа); суля (сули) — традиционная корейская водка (самогон).
«…А горланил с чехами «наздар» — «наздар» (чешск.) — «да здравствует».
«…bene aut / Niliil» — хорошо или ничего (лат.).
«…принятый за спиртовоза» — «сухой закон» в США действовал в 1920–1933 годах; нелегальная торговля спиртом (бутлегерство) в этот период процветала.
Редингот — (от франц. redingote — сюртук для верховой езды), удлиненный приталенный пиджак из ярко окрашенного (красного, синего и др.) плотного материала с воротником из черного бархата.
Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)
Виждь, слушателю: необходимая
наша беда, невозможно ее миновать.
Протопоп Аввакум
Наших прадедов Бог по-иному ковал,
Отливал без единой без трещины, —
Видно, лучший металл Он для этого брал,
Но их целостность нам не завещана.
И потомки — не медь и железо, а жесть
В тусклой ржавчине века угрюмого,
И не в сотый ли раз я берусь перечесть
Старый том «Жития» Аввакумова.
Чу, на диких холмах человеческий топ —
Полк стрелецкий к ночлегу торопится.
За стрельцами бредет Аввакум-протопоп
С ясноглазой своей протопопицей.
За двухперстье, за речь, как великий укор,
За переченье Никону тяжкое
Угодил протопоп под начал и надзор
Воеводы боярина Пашкова.
Тот — царева рука, что и дальше Даур
Из кремлевской палаты протянута,
Ей подай серебра, драгоценнейших шкур,
Ей и сила, и воля дана на то!
Край и глух, край и дик. С отощалым стрельцом
Лишь грозою да боем управиться,
И еще протопоп укоряет крестом,
Баламутит, сосет, как пиявица.
Для чего накликать и пророчить беду,
Коль и так над полком точно зарево?
Может, поп-то и прав, и гореть нам в аду,
Воля Божья, а власть государева!
Заморить бы попа, раздавить, как клопа, —
Вот как гневом утроба распарена!
И не знает Пашков: он — ярмо для попа
Или тот для него, для боярина!
Как скала протопоп. Хоть опять и опять
Воевода грозил и наказывал,
Но ульстить, но унять, под себя ли подмять
Невозможно сего огнеглазого!
Воевода в возке. Чтобы нарту волочь,
Протопоп с протопопицей пешие.
Растревожил буран азиатскую ночь,
Даже звезды ее не утешили!
От родного села и до царских палат,
И от них до тюремной до ямины, —
Не единым ли он устремленьем крылат,
Обличенья его не из пламени ли?
И топили его, и палили в него,
И под угол бросали избитого,
И сгорит протопоп в купине огневой,
И Россию костер опалит его.
Всю великую Русь от гранитных твердынь
Соловецкого края до Каспия,
Где журчащую в жизнь из праотческих скрынь
Веру древнюю, русскую распяли!
Жил как все протопоп: в духоте, в маяте,
В темноте — под тяглом да под приставом,
Но порадоваться он умел красоте,
Усмехался над дурнем неистовым.
Был он смел и умен. И писателем был
Беспощадным для гнили и нечисти, —
Огневое перо он себе раздобыл
Без указок риторики греческой.
Он что крепость стоит. Неприступна она
Для упрямого вражьего норова…
У бесстрашного есть Аввакума жена,
Сирота из сельца из Григорова.
Вот бредет она в ряд с огнепальным попом,
Опоясана лямкою конскою…
Через двести годов этим самым путем
Полетят Трубецкая с Волконскою.
Только Марковне злей, непосильнее путь —
В женском сердце что горечи копится!
Не от лямки одной надрывается грудь,
И насилу бредет протопопица.
Горя долю свою выпьет полно она,
До той ямы подземной, что в Мезени,
Но тебя, протопоп, не оставит жена,
Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли.
Не от лямки отстать, за супруга ли стать —
Вот тоска, и забота привычная.
Только сила не та, только ветер опять
Опрокинул тебя, горемычная!
И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось,
Что-то тут его сжать помешало ей, —
Протопопу лишь раз от жены довелось
Слышать робкую женскую жалобу.
И сказала она в той трущобе без троп
(Плач ресницы льдяные разламывал):
«Долго ль муки сея будет нам, протопоп?»
И в ответ он: «До смерти до самыя!»
Не сурово сказал, со слезами сказал,
Ибо ведал, что ноша та — крестная,
И склонился поднять, и встречались глаза
Их двоих в ту минуту чудесную.
Всё жена поняла и сказала: «Добро!
Побредем, знать, Петрович, не сетуя».
Ах, как жжет, как горит протопопа перо,
Повествуя из ямы про это вот.
И впряглися опять, чтобы нарту волочь;
Ночь утихла и, звездная, ярка вновь.
Всё свое серебро сеет синяя ночь
Тебе под ноги, милая Марковна!
Афанасий Пашков сед, велик, как морской
Тот медведь, что на севере водится.
А разгневается — так он в гневе такой,
Что храни, упаси Богородица!
Сын его Еремей (и того борода
В серебре, но отцу — почитание) —
Тот гораздо умен, не шумит никогда,
Обо всем его думка заранее.
И в Мунгальскую степь отправляет Пашков
Еремея с задачей военною.
Что-то сына там ждет? И на всё он готов,
Чтоб проникнуть за даль сокровенную.
Воевода шамана потребовал в стан,
Сел, индейским раздувшимся кочетом,
И, на бубне играв, тот проклятый шаман,
Покрутившись, победу пророчит им.
Рад-доволен Пашков, и стрельцам приказал
Он к победе сбираться да строиться,
Но из хлевины всё протопоп услыхал
И, в обиде за русскую Троицу,
Пред людьми он предстал, он крестом потрясал
И кричал, что ничто не устроится:
«Да не сможете вы возвратитеся вспять:
Только смерть — ни победы, ни славы вам!
Да не сбудется днесь, обреченная рать,
Предсказание, данное дьяволом!»
Напугал протопоп зашумевших стрельцов,
И нейдется на дело им трудное…
Как тогда не убил протопопа Пашков,
Уж доподлинно чудо-пречудное!
И сбываются все протопопа слова:
Еремей лишь сам-друг возвращается.
Воевода Пашков разъяреннее льва,
Палачами ж огонь разжигается.
От огня же того у него не живут,
Для гортани не олово ль топится?
Вот уже палачи за строптивцем бегут,
И бледней полотна протопопица…
…Вера прадедов сих, что утрачена днесь,
Та, которой так жадно завидую,
Что на небе всему воздаяние есть,
Что награда идет за обидою.
Что уж всё рассудил благодатный Исус,
Кормчий праведных, парус кораблика…
И уже на губах Аввакумовых вкус
Бесподобного райского яблока.
И готов протопоп: не само ли ему
В рот-де Царство Небесное валится?
Женихом он пойдет к палачу своему,
Под топленый свинец ли, под палицу ль!
Ибо знает: за краткий страдания срок,
За кровавую смерти испарину,
За откушенный перст, за прорубленный бок —
Будут райские кущи подарены.
Жаль жену и детей, но за подвиг его
И семейство у Господа в почести,
И он ждет палачей, не боясь ничего,
В исступлении древле-пророческом.
В сердце Марковны нет этой воли литой —
Вся в слезах, опустилися рученьки:
Пусть не примет супруг высшей славы святой,
Лишь бы только не вышел он в мученики!
Женской любящею, истомленной душой
Рвется, ищет спасения милому,
Просит только о том, чтобы Бог подошел
И несчастье из жизни их выломал.
И услышал Господь: воротил Еремей
Палачей, заступиться торопится.
Сколько яростных дней, сколько страшных ночей
Ты осилила, протопопица!
В сумасшедшей Москве перемены опять,
Мчит гонец, подгоняемый вьюгою.
Из далеких Даур возвращается вспять
Аввакум с ясноглазой супругою.
И над долей его свет забрезжил иной —
Разгорается слава, что зарево:
Здесь встречают его умиленной слезой,
Там обласкивают и одаривают.
Отдохнуть бы теперь от битья да от троп,
На которых под лямкою падали,
Но замолк, но затих, заскучал протопоп,
И суровые брови запрядали.
И от Марковны та не укрылась тоска,
И, когда он молчал да раздумывал,
Подошедшей ея опустилась рука
На большое плечо Аввакумово.
И с опрятством к нему приступила жена,
Как ладейка к утесу причалила…
Наклоняясь к челу, вопросила она:
«Господине, почто опечалился?»
Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня,
Горько вымолвил другу он нежному:
«Что, жена, сотворю? Вы связали меня…
Не стоять мне за веру по-прежнему!»
Отшатнулась жена: не одним ли путем
Через дебри Пашковские хожено?
Отставала ль она, не была ли при нем
Ежечасно, как другу положено?
«Боже милостливый! — ужаснулась она. —
Что такое ты вымолишь, выискал?..»
И молчал протопоп. И была тишина
В их избе, где ребенок попискивал.
И сказала жена, и супругу свою
Протопоп не узнал на мгновение:
«Аз ти вместе с детьми ныне волю даю
И на подвиг благословение!»
И шагнула вперед, и уже не дрожит
Ее голос струною натянутый:
«Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи,
Лишь в молитвах своих не запамятуй!»
И умолкла она. И в волненьи таком,
Что душа и пылала, и таяла,
Протопоп Аввакум бил супруге челом,
И супруга, подняв, обняла его.
И была эта ночь как руля поворот
Для их лодочки легкой двухвесельной:
С успокоенных вод в новый водоворот
Он стремительно вновь перебросил их.
Над тюрьмой земляной крыши белый сугроб,
На оконце ржавеют железины:
Закопали тебя, Аввакум-протопоп,
В Пустозерске, а Марковну — в Мезени.
Худ и наг протопоп, и его борода
Серебром заструилась до пояса,
Но могучей спины не сгибают года,
И не может душа успокоиться.
Он склонен над столом, и пера острие
Слово к слову находит точеное.
У руки же его, там, где тень от нее,
Мышка бегает прирученная.
«Божья тварь!» — и тепло заструили глаза
На комочек на этот на бархатный…
Полюбила тебя не за этот ли за
Светлый взгляд горемычная Марковна?
За уменье понять, улыбнуться светло,
Пожалеть неуемного ворога,
И за это любви золотое тепло
Заплатила подружие дорого.
Оторвали тебя, да и сам отошел, —
Отстранило служение раннее, —
И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо,
Но выходит оно как послание.
И Петровича нет меж священных цитат:
Что ни слово — опять поучение,
Ибо ведаешь ты, что становишься свят,
Что письмо — как Апостола чтение!..
Облегчения нет от такого письма,
Сердце чахнет и в горечи варится.
Одиночество жжет. Опускает тюрьма
Навсегда свою кровлю над старицей.
В Пустозерске ж глухом дымовые столбы
Поднялися в весеннем безветрии…
Не ушел протопоп от высокой судьбы,
Вознесен на пылающий жертвенник!
Зашипело смолье, и в рассветную рань,
Сквозь огонь, в дымовые отверстия —
То лицо, то брада, то воздетая длань,
Исповедующая двухперстие.
Харбин, 1938–1939
