Зайцев остался последним. Посмотрел вниз — что-то замерло внутри.
— Давай! Давай! — кричали внизу ребята. А первый уже карабкался по лестнице, и вот он рядом.
— Трусишь?
Ничего не оставалось. Зайцев перелез и судорожно сжал столб. Попытался устроиться поудобнее — и вдруг поехал вниз. Быстрее, быстрее. И вот он внизу — ему стало весело. Это оказалось так просто! Что-то припрыгивало внутри. Съехали остальные, и он первый снова полез наверх.
Теперь-то он съедет! Лучше всех. Он смело перекинул ногу и сел на бревно. И тут же понял, что сидит он плохо. Его кренит все сильнее, и он судорожно сжимает бревно, но все съезжает, съезжает на сторону. И тут — один миг — и он висит на руках, ноги болтаются — и он летит.
Он подвернул ногу, когда падал, — это было очень больно. Но заплакал он от досады, что свалился, — не от боли. Сверху, придерживаясь за столб, смотрели ребята. Он сидел, обхватив ногу, раскачивался — баюкал ногу. На ребят он старался не смотреть — стыдился. Они съехали вниз.
— Что с тобой? — сказал первый.
Он хотел вскочить, сказать: ничего, ничего страшного. Вскочил — чуть не закричал от боли.
— Б-больно, — только и сумел сказать он.
— Ну вот, — сказал второй.
— Я же говорил, — сказал первый, — не надо было брать его с собой.
— Тюфяк, — сказал второй.
Это было невозможно слышать, да и боль вдруг стала таять.
— Это пустяки, — сказал Зайцев. Ему было стыдно, и он не смотрел на товарищей. Слезы всегда его подводили. От боли ведь он никогда не плакал. Только от обиды. Будто не он сам, а кто-то в нем плакал.
Не глядя на товарищей, он повернулся и направился к лестнице.
— Опять упадет, — сказал первый.
— Не-е, — сказал Зайцев, — теперь не упаду. Упасть — ведь это пустяки.
Теперь все шло благополучно. Он съезжал и съезжал, и легкое замирание внутри, перед ним скользило гладкое, полированное бревно, и удалялись стоявшие наверху ребята. Он забирался и забирался по лестнице, и это было гораздо дольше, чем миг полета. Так они катались, и сначала он чувствовал себя как во сне, потом — словно бы сон стал явью, потом летчиком, потом акробатом, и, наконец, это стало просто скучным занятием: ничего сложного, увлекательного или опасного в этом уже не было, а карабкаться каждый раз по лестнице — надоело. К тому же на лестнице он уже стал чувствовать боль в ноге: сначала слабую, потом сильнее.
Мысль о том, что, наверно, уже поздно, шевельнулась в нем, и чем больше приедалось катание и сильнее болела нога, тем настойчивей стучалась мысль о доме, что родители волнуются и папин день рождения, он не сделал уроки и перемазал пальто — чувство вины. И ощущение неизбежности расплаты за всю эту свободу — все росло. Но он не мог первый сказать, что пора возвращаться, и потому, что боялся новых насмешек, и потому, что ненавидел себя за все это, как за слабость, — боялся проявить ее. И потом, так здорово было все, что произошло сегодня, ему хотелось удержать это — но это уходило и таяло. И все мучительней стучалась мысль о доме, жалко маму, и папа, который сердится и будет кричать и, может, стукнет, а потом заплачет от этого.
И нога болела довольно сильно. Но ребята словно бы не замечали, и он, уже отчаявшись, все лез и лез по лестнице и съезжал вниз и вниз, уже молча.
Но и ребята уже не были возбуждены и тоже молчали.
И вдруг первый сказал, словно бы через силу:
— Ну, хватит.
Все сразу оживились и заговорили, и снова все стало необычным и радостным…
Когда они выбрались из-под трибун, то увидели, что сильно стемнело. Белое стало серым и сгущалось на глазах. Все стало ощутимо: и позднее время, голод и усталость, и промокшие ноги стыли.
Теперь Зайцев увидел, что и товарищи его обеспокоены тем же, чем он. Это его подбодрило. Они пошли, но не тем путем, что шли из школы, а в обход трибун, к белевшему вдали зданию: там, как говорил первый, была улица, а по ней уже легко добраться докуда угодно.
— А как же мне дойти до Аптекарского? — спросил Зайцев.
— Дурак, мы и выйдем на Аптекарский, — сказал первый.
— Это нам переть, а тебе прямо домой, — с досадой сказал второй.
— Не знать, где собственная улица! — сказал первый. — Это же надо!
Они шли впереди, а Зайцев хромал сзади. Если сначала идти было еще ничего — боль была только ноющей, тающей, — то теперь это было уже очень тяжело. Он старался не наступать на больную ногу, но это никак не удавалось. Его даже удивляло, что никак не шагнуть только одной, здоровой, ногой. Одной — и снова ею. Вот ведь как странно: одна нога вперед и другая вперед — это уже два шага… А если один шаг и один шаг?.. Все как-то путалось. Он никак не мог понять, почему ему не удается идти одной ногой. Вдруг получилось. Но это было тоже не то. Он подтаскивал больную, а шаг делал здоровой. Это было не то, но так было легче. Так он шел некоторое время, пока не стало так же больно, пока он снова не задумался, как же идти одной ногой. Он вдруг запутался, как же ему идти, бессмысленно передернул ногами, словно желая попасть с кем-то в ногу, — и сделал полный шаг больной ногой.
Когда он очнулся, то стоял около белого дома, который видел вдали еще у трибун. Было совсем темно, и ребят рядом не было. Ничего вроде не болело. Он стоял на одной ноге. Надо было шагнуть, ведь больно не было, но он боялся делать шаг. Он просто не представлял, что сможет его сделать. Вроде бы не знал, как это сделать. Он попытался было перенести тяжесть на больную ногу — вся боль вернулась. Словно бы стало светлее — так это было больно. Как же, как же… подумал он и вдруг понял, что он один. А где же они? Они ведь не могли?.. «Эй! Эй!» закричал он и сам удивился, как жалобно это у него получилось. «Ребята! Послушайте!» — закричал он как можно бодрее, даже весело.
Тут из темноты выплыли две фигуры. Сначала первый, потом второй… У первого было надутое, злое лицо,
— Ну что? Хнычешь? — сказал он.
— Ребята, — сказал Зайцев, и ему показалось, что сказал он удивительно просто и браво, — нога-то что-то того…
— Распустил нюни — смотри прыгают, — сказал первый. — Заплачь мне еще, гогочка…
У второго было жалобное лицо.
— Поздно уже… — вдруг заныл он. — Все из-за тебя…
— Возись тут с тобой, — сказал первый. — Давно были бы дома. — И шепнул что-то на ухо второму.
— Ну, ты так и будешь тут стоять? Мы тебя ждать не намерены.
— Я пойду, пойду. Сейчас пойду, — сказал Зайцев. — Вы только не уходите…
Ну же, нога… Ну шагни. Ну, пожалуйста, подумал он. И вдруг шагнул. У него потемнело, но это быстро прошло. И он сделал еще шаг.
— Давай, давай, — оборачивался первый.
Нога, ну что тебе стоит? Осталось ведь совсем немного. Не подводи меня. Ребят постыдись… Ну же!
Так он шагал, все время одной ногой, больную подтаскивал за собой. Ребята то уходили вперед и исчезали, то он видел их прямо перед собой, ждущих, переминающихся. Когда он подходил вплотную, первый говорил ему что-нибудь:
— Ну, помедленнее не можешь, а?
А второй стучал зубами и ныл:
— Зам-мерз… Попаде-ет…
И они снова уходили вперед.
Когда он опять увидел их перед собой — это была арка. Две большие каменные тумбы стояли с двух сторон, и было светло. Странный фонарь висел под аркой и раскачивался чуть-чуть. Впереди была пустынная улица, и фонари на ней горели через один.
— Ну вот, — сказал первый.
— Ты уже дома, а нам еще идти далеко-о-о, — сказал второй, и жалобное его «о-о» показалось бесконечным.
Зайцев понял, что остается один.
— А как же мне пройти на мою улицу? — сказал он, стараясь как можно спокойней.
— А это и есть твоя улица, — сказал первый.
— Моя?..
— Тьфу, черт!.. Твоя — а то чья же? Аптекарский ведь.
— Да… — сказал Зайцев. — А мой дом?
— Туда, — махнул рукой первый. — Ты тут доберешься… — Это он уже сказал глухо и неясно и еще что-то добавил, совсем уж неразборчиво.
Их не стало. Они перебежали улицу — и вот их нет.
Зайцев обернулся и удивился: белый дом был в двух шагах. Посмотрел на улицу: это Аптекарский проспект? — его он не узнавал. Название показалось ему странным. Почему — Аптекарский? Аптек на нем не было. Может, потому, что на Аптекарском острове? Но остров уж почему — Аптекарский!.. Правда, лекарством тут действительно пахло. Откуда?.. На той стороне темнели дома, окна их не горели. Выше фонарей дома уже сливались с ночью. По его стороне была высокая с капустами решетка, она уходила вдаль и не кончалась, сколько он видел.
Он почувствовал даже облегчение, когда ребята ушли. Теперь он ни от кого не зависит. Он знает дорогу домой, и тут уже недалеко. Он прекрасно доберется сам. Еще и не так поздно. Скажет, что задержали в школе. Сердиться долго они не будут, потому что гости. А он, конечно, не покажет виду. Никто и не заметит, что у него с ногой. Его пошлют спать, и он пойдет сразу же. И ляжет Он будет лежать в своей постели. Ему будет легко и мягко. Будет смотреть на узор обоев. И тогда он уснет. А во сне, как всегда, все пройдет. А завтра он придет домой сразу после школы — никто и не вспомнит…
