— Наверное, лучше сказать сразу.
— Сказать о чем? — спросила мама, протягивая мне тарелку.
Папа откусил кусочек печенья, прожевал, покашлял, отпил кофе, проглотил.
— Так о чем же, Фредерик?
— Сегодня приезжает мать.
Мама резко обернулась к папе, удивительно, как это у нее не отвалилась голова.
— К нам сюда? Сегодня? И ты не сказал мне заранее?
— Не сказал, ты бы меня запилила.
Поставив тарелку для себя, мама уселась напротив папы и стала сверлить его взглядом.
— Будет везде шнырять, пыль выискивать.
— Наверняка привезет всем подарки. — Примирительно вскинув брови, папа снова принялся за печенье.
— Вот спасибо. — Она отпихнула тарелку.
Вошел Мика, волосы дыбом, глаза сонные, тер их обеими руками. Сам положил себе печенья и уселся. Пальцы черные, а на щеке желтое пятно. Опять допоздна рисовал. Ноздри нервно подрагивали, значит, был чем-то раздосадован.
— Могли бы и поздороваться, мистер Мика, — сказала мама.
— Привет, мам, — буркнул он, вываливая на печенье гору повидла.
Подавив вздох, папа посмотрел на маму:
— Моя мать обожает тебя, Кэти.
— Она обожает своего мальчика, вот кого она обожает, мамочкиного сыночка.
Пососав большой палец, она резко вытащила его изо рта и глумливо пропищала:
— Утю-тюшеньки, я мамочкин сынуля.
Отец поднял указательный палец, собираясь отшутиться, но мама успела выпалить:
— Ты сам все это устроил, Фредерик.
Выскочив из-за стола, она метнулась к шкафчику и кое-что достала, я сразу поняла что. Плеснула немного в кофе и заявила:
— По милости этой женщины я совсем сопьюсь.
Папа спешно доел печенье и через минуту уже быстро шагал вниз по дороге, успел выскочить, пока мама не сказанула еще какую-нибудь гадость.
Помыв посуду, мама ушла к себе в комнату, прихорашиваться. Я увязалась за ней и встала, замерев, у туалетного столика. Мама смуглянка, и ее ночная сорочка казалась ослепительно-белой, мне ужасно захотелось потрогать, но я не решилась. Окно было отворено, занавески с цветочным узором то свивались воедино, то их отдувало друг от друга. Мне послышалось, будто кто-то меня зовет, наклонив голову, я прислушалась. Молчок. Может быть, это шутки ветра, толкнувшего стеклянных лебедей на прикроватной тумбочке? Падая, они слабо звякнули.
Мама бросилась закрывать окно, ветер притиснул легкую сорочку к ее телу.
— Ах ты господи, похоже, будет сильная гроза. Надеюсь, река поднимется не очень.
Мой любимый сахарный клен у окна казался нарисованным на стекле. Он вдруг помахал мне листьями, но я не ответила, постеснялась при маме.
Она подняла опрокинутых ветром лебедей, расставила на тумбочке, разгладила покрывало, потом старательно взбила подушки, они сделались ровными и пухлыми.
— В последний раз так разлилась, что к нам во двор заплыл кот миссис Мендель, гляжу, дохлый уже, утонул.
Иногда мама говорила «утопнул» вместо «утонул», ну и еще другие, не очень правильные слова, и тогда папа ее поправлял, заставлял повторить. Он и нас, детей, всегда поправлял, если что не так скажем.
— Папа твой котика выловил и вытер досуха полотенцем. А уж потом отнес миссис Мендель. Она так плакала. Жалко обоих. — Мама снова села на скамеечку перед столиком и, схватив щетку с серебряной ручкой, стала неистово расчесывать волосы. Они стремительно разлетались, будто хотели убежать с маминой головы.
— Ну что ты так на меня смотришь? — не выдержав, спросила она.
Мама, конечно, знала, почему я так, не отрываясь, смотрю. Так на нее все смотрели. Положив щетку, она приподняла мой подбородок. От прикосновения этих прохладных пальцев я сразу разомлела.
— Ты похожа на мою мать и на своего отца. А я надеялась, что пойдешь в меня.
Чуть отодвинувшись, она похлопала по скамеечке. Я уселась, поджав ноги.
— Знаешь, как тебя собирались назвать?
Я кивнула.
Она подцепила пальцем капельку крема «Понде» и стала размазывать его по лицу.
— Давай еще раз расскажу, не повредит.
Я прижалась к ней. Только бы она не отодвинулась. Мама взяла помаду и покрутила донце, выпуская округлый красный холмик. Она следила, чтобы холмик был ровным со всех сторон. Мама провела им по краю верхней губы, слева, потом справа, втянула губы и на миг их сжала, чтобы помада попала и на нижнюю губу. Мизинцем аккуратно все разровняла. Я тоже стиснула губы, пытаясь представить, какая она, помада. Холодная или теплая, мягкая или твердая? Подумала: хорошо бы мама чмокнула меня в щеку, тогда я узнаю про помаду.
— Ты родилась летом, в самое пекло. Боже, я думала, что помру.
Придерживая волосы на затылке, она свободной рукой открыла комод и стала там что-то нашаривать. Фото. Со мной на руках, вернее, на одной руке. Губы мамины приоткрыты, взгляд устремлен в объектив.
— Вот пошла бы я на поводу у твоего папы, быть бы тебе Лаудиной Кейт. Господь уберег. — Мама кивнула сама себе. — Я настояла на Вирджинии Кейт Кэри. В честь твоей бабушки Вирджинии Фейт, ну и в мою, это как-никак часть моего семейного кустика, которое древо.
Я порадовалась тогда, что меня назвали в честь их обеих. Я расплылась в улыбке и стала рассматривать себя в зеркале.
— Твоя прабабка назвала свою дочь Вирджинией Фейт в честь Западной Вирджинии и Иисуса[4]. Представляешь? — Отпив из стакана, в котором плавал ломтик лимона, мама закатила глаза: — А про твою бабушку лучше не будем.
Она запихала фото обратно в комодный ящик.
А мне хотелось говорить про бабушку. Про то, как от нее всегда пахло — теплым свежим хлебом и яблоками. Под коптильней у нее жили щенки, я их гладила, и еще она позволяла мне обминать тесто, когда пекла хлеб на ужин. Я любила ее больше всех и хотела, чтобы она не совсем умерла, даже если она будет являться мне, когда рядом никого нет.
— Твой папа прозвал тебя Букашкой. — Мама провела по лицу пуховкой, и у меня защекотало в носу от облачка пудры «Шалимар». — Хотя никто не собирался называть тебя в честь ползучих тварей.
Я сыплю немножко пудры себе на ногу и старательно растираю, хочу, чтобы от меня пахло, как от мамы.
— Если бы не дети, я бы училась дальше, а отец закончил бы колледж, но мы не жалеем, зато у нас есть вы, наши малыши.
Тут вошел папа, нежно стиснул мамины плечи, поцеловал меня в макушку.
— О чем мы так увлеченно беседуем?
— Рассказываю, как мы выбирали ей имя. Назвали Вирджинией Кейт, классическое имя, не как у какой-то скотницы.
— По-моему, в данном случае определение «классический» не очень правомерно.
— Вы жуткий выпендряла, мистер пижон.
— «Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[5], — подмигивая мне, сказал папа.
— Что за муть? Надо же такое придумать.
— Это ты про Шекспира? Про величайшего писателя? — Папина улыбка погасла.
— Так-таки и величайшего. — Мама толкнула меня плечом, будто я ее единомышленница.
— Твоя мать обожала, когда я его цитировал.
— Оба вы пустозвоны, и ты, и твой Шекспирожок. И что моя мать в нем нашла? — Она плюхнула по кляксе крема на ноги и стала его размазывать. — Ладно, оставим мою маму в покое.
— Твоя мама была человеком тонким, ты сама это знаешь, Кэти.
— О да, потому и спалила себя. Закончен спор, премудрый мой супруг. Зажигалка «Зиппо» чирк, и опа, опущен занавес, мистер Шекспироед.
Папа ушел. Мама встала, сняла сорочку, надела синий с белым сарафан и белые босоножки, которые ей купил папа.
Я тоже встала и несколько раз покружилась.
— А ты всегда с папой ругалась, и когда меня еще не было?
— Это что еще за вопросы? Ну-ка марш причесываться. — Она легонько меня подтолкнула. — Я хочу, чтобы все мы были в лучшем виде, когда прибудет эта дамочка. Иначе заклюет. Хуже стервятника.
Я отправилась на поиски Мики. С ним не соскучишься, веселиться он умел. Идя мимо кухни, увидела там папу, он клал в стакан кубики льда, потом налил чего-то крепкого. После первого — затяжного — глотка лицо у папы стало счастливым. А после он долго смотрел в окно, допивая.
Я вошла в кухню и подергала его за рукав. Иногда я робела перед ним, ведь он был самым большим и главным, главнее всего.
Наклонив голову, он улыбнулся:
— Вот ты где. Хочешь прогуляться со мной и с мальчиками?
Я кивнула. Еще бы.
Он подхватил меня и быстро-быстро покружил. Мой папа был самым сильным на земле. Я прижалась лицом к его груди, от папы пахло дезодорантом «Олд спайс», вернее, от его рубашки в этот момент так пахло.
— Ну, вперед, Букашка, — сказал папа.
За дверью ветер сразу откинул мои волосы назад. Я принюхалась к воздуху, надеясь учуять аромат цветов миссис Мендель. Она наша единственная тут, в низине, соседка. У нее волосы совсем не слушались, а она все равно пыталась соорудить на затылке пучок. Он получался огромным, там запросто могла бы улечься ее кошка. На ближайшем к нам склоне есть еще дом, он пустой, а на дальнем склоне живет старушка, у которой миллион попугаев, не меньше. Фасад нашего домика смотрит на длинную дорогу, выводящую из низины, а задняя сторона смотрит на мою гору. Гора у меня высокая-превысокая, такая, что другую ее сторону совсем не видно.
