Попытка сгинуть в степи чудилась мне шибко эксцентричной.
И Я СПУСТИЛСЯОбрыв был достаточно глубокий. Метров, я полагаю, с полусотни глубиной. Начиная осторожно спускаться вниз, я предвидел долгую и мучительную процедуру. Особливо, под дождем. Но все прошло куда быстрее и проще. «Сволочи, - подумал я, с трудом поднявшись на ноги и вытерев, как следует, ободранные ладони о грязный до невозможности плащ. - Уроды. Извращенцы. Пидоры конченые. Все». Состояние бешенства и порывистый ветер гнали меня через пустырь до самой речки. Я промчался мимо кладбища, стремительно обогнул какую-то земскую возвышенность, и влетел на берег. При ближнем рассмотрении, речка оказалась мутно-желтого цвета. Клочья пены скользили по ней, обгоняя друг друга на стремнине, и прибиваясь к отлогому берегу со стороны поселка. Там прибой образовал сплошную белую линию, и сделалось мне ясно, что очистительные сооружения на заводе меньшего размаха забыли поставить.
А производственные отходы просто сбрасывались в речку. Вдоль берега добежал я до «понтонов», отдышался, перекрестился и шагнул в недра товарного склепа, освещенного керосиновыми лампами. Таких ламп работало всего четыре. И все они держались на крюках, завинченных в потолок. Но и этого слабого источника мне хватило, чтобы сразу понять, куда делась вся очередь, видимая с обрыва. Хмельная очередь изгоев молча сидела на корточках, стояла, прилепившись к отсыревшим доскам грязных стен, а частично и валялась на полу. Верующий отряд молился на коленях, но тоже молча. Пол был заплеван и усыпан окурками. Внутри вагона держался стойкий запах сивухи. Сквозь выпиленный в досках пола квадратный люк, очередной мужчина в резиновых сапогах тянул веревку. К веревке оказался привязан оловянный бидон. Расплескивая дрожащими руками его содержимое через край, мужчина выхлебал разом, сколько мог, отрыгнул, и уступил место следующему. Следующий гражданин проверил на прочность какой-то лохматый шнур от утюга, размотанный книзу так, чтобы оказаться привязанным к ручкам тазика, спихнул зашнурованный тазик в люк, и вытянул его уже наполненным. При этом с головы его упала в тазик бархатная тюбетейка. Ничуть не смутившись, гражданин выудил тюбетейку, и протянул тазик мне.
- Похмеляйся, духовенство.
- Благодарствуем, - я взял тазик, и с отвращением заглянул в него. Тазик был наполнен желтой речной водой. Который уж час меня мучила жажда. «Люди пьют, значит, я и подавно выпью», - победив тошнотворный спазм, я отхлебнул из тазика. И тут я понял еще кое-что. Завод не отходы сбрасывал в реку, а сами продукты производства. Да и реки-то никакой не было, а текли под вагоном эти сплошные продукты. Пиво текло подо мной, уважаемый читатель. Пиво, хотя и с привкусом горечи, более чем принятым. Тотчас я припомнил слова Откровения: «И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
- Болконский, - представился щедрый гражданин, отжав свою бархатную тюбетейку обратно в тазик и положив ее сушиться в карман тоже бархатного пиджака. - Отойдемте, уступим колодец народу.
Ропот очереди перегнал его на свободный пятачок, и там Болконский приложился к тазику. Я послушно отступил вслед за ним.
- Сегодня свежее, - удовлетворенно выдохнул он, опорожнив тазик на треть.
- А вчера? – спросил я из вежливости.
- А вчера было вчерашнее, - Болконский усмехнулся. - Наивно интересуетесь, милостивый государь. Продолжить изволите?
Я изволил.
- Туго пришлось? - Болконский успел оценить мой плачевный вид.
- Да уж нелегко.
Речное пиво согрело мои внутренности и даже слегка исправило скверное мое настроение.
- Болконский атрибутивная фамилия, - между тем, разговорился мой щедрый знакомец. - Лев Николаевич Толстой всего-то начальную букву обменял у князя во избежание салонных кривотолков, а результат?
- Я как-то не задумывался.
- И он как-то не задумывался, - прикончив тазик, Болконский вытер губы носовым платком, извлеченным из грудного кармана. - Но он бы задумался, если бы Ульянов-Ленин сменил из его родовой фамилии букву «Т» на букву, допустим, «Х» в статье про зеркало. Вы постигаете?
- Нет.
- Ну, не пристало древнему княжескому роду носить фамилию, образованную от площадки с перилами на верхних этажах! - с жаром пояснил он свою критическую мысль.
- «Балкон» через букву «а» пишется.
- Я как-то не задумывался, - Болконский, почему-то не расстегивая пуговиц, через голову стащил пиджак, и расстелил его на грязном полу. - Вздремнем на посошок?
Через минуту он уже спал на пиджаке, завернувшись калачиком. Я же двинулся на выход, осторожно переступая через тела и конечности любителей пива.
О кого-то из них я все же споткнулся.
- Куда ступаешь, монах? - услышал я в спину злобное шипение.
«Куда-куда? Знал бы куда, сидел бы дома. С женой бы сидел как все нормальные люди», - с тяжелым сердцем я выбрался из вагона.
- Валюту, наркотики, оружие на прилавок, - приказал мне ражий молодец, восседавший в дверях таможенной будки. Физиономия у него была красная, со щеками, будто хранил он за ними два теннисных мячика, и черная повязка имелась на рукаве дождевика с капюшоном. Будка вокруг него смахивала на коммерческий ларек после пожара. Следы черной копоти преобладали всюду: и на длинном алюминиевом прилавке, и на стене за спиной таможенника и на множественных осколочных ранениях бывшей витрины.
Словом, траурный ансамбль.
- Умер кто? - спросил я без особенного участия.
- Покудова не умер, - он со значением погладил отполированный обрезок водопроводного стояка на коленях. - Выкладывай двести нефтедолларов, монах. Безвалютная зона дальше. Вернем, когда покинешь.
«Словарь стукнул, воспитанник сучий, - догадался я тотчас. - Кто еще знает про двести долларов? И с какой это радости меня в духовный сан произвели? Ну, штаны серые плисовые, ну грязный плащ, ну ботинки с кожаными крагами. Для монаха не густо признаков. Ну, да пес с ними. Разберемся». Я открыл портмоне, взял из него две банкноты американского образца, и безропотно отдал их контролеру.
- Получи расписку, монах.
«У этого жулика и расписка уже приготовлена», - я покорно забрал самодельную квитанцию, спрятал ее, не читая, в бумажник, и отправился на центральную площадь. Что-то пугающее до дрожи витало в воздухе поселка. Это я ощутил, преодолевши короткий подъем и ступив на ближайшую улицу. Какой-то незримый дух атавизма. Казалось, поглотил меня кит, словно библейского Иону. С той лишь разницей, что кит, издыхающий на суше, куда он сам и выкинулся по мотивам личного характера. Итак, я оказался в его гниющем чреве безо всякой надежды окончить плавание счастливым исходом. Отсутствие какой-либо флоры в поселке я заметил еще с обрыва. Но так же всякая домашняя тварь, включая кошек и собак, исчезла из него без остатка. Не было даже воробьев, которых где только нет. Но, главное, в поселке не было детей. То есть, совсем. Когда детей вдруг на улицах почему-то нет, их незримое присутствие все равно ощущается. Грудной ли плач за окном, забытый ли пластмассовый грузовик или кукла где-нибудь на крыльце, громко играющая ли музыка такого рода, что понимает ее и слушает разве юное поколение, петарда ли, взорванная Бог знает где, но слышная отовсюду. Словом, весь шум подрастающей жизни, который мы не замечаем вокруг себя точно воздух, здесь обернулся убийственной тишиной. Встретил я на проезжей части какую-то мамашу с коляской для детского катания. В коляске она везла уголь. И, кстати, что уже совсем покажется мелочью, сама проезжая часть в поселке могла так называться лишь условно. Ибо никакого транспорта в поселке так же не имелось. А если транспорт и попадался, то пешеходный в виде носилок, тележек, тачек и тому подобных механизмов, облегчающих перемещение груза на длинные дистанции. Во всем же прочем, я шел по заштатной улице, где коротают век простые люмпены. Косились разнокалиберные лачуги под своими частичными крышами. Две старушки, оседлавши скамью и накрывшись отрезом целлофана, уничтожали семечки. Хозяин поваленного забора, видно, что пьяный, целился с помощью колуна раскроить колоду диаметром с автомобильное колесо. Колода всякий раз увертывалась, и хозяин падал мимо. Под моросящим дождем на сушильных веревках мокло развешенное белье. Но я страшился этой улицы как необстрелянный боец. Я шел по ней, будто по линии фронта, втянувши голову в плечи, озираясь, и чувствуя смертельный холодок между лопатками. Наконец, я выскочил на центральную площадь, и замела меня тут же потребительская волна, и взяла в оборот, и затянула в омут беспощадной конкуренции.
- Тачку силиката за туфли!
- У него кирпичи все битые! Возьми лучше мой секундомер!
- Где битые? Там битых половина! Отклейся, падаль!
- Сам ты падаль! Испарю как солярку!
Двое горячих коммерсантов скрестились врукопашную. Я же хотел поскорее выдраться к Позорному столбу, и от него пробиваться на запад, где ждал меня, согласно инструкции, магазин. Этот Позорный столб черной масти с колесом наверху я заметил сразу. Похожие столбы я видал еще на полотне «Триумф смерти», созданном кистью Питера Брейгеля. Довольно зловещего содержания, между прочим, картина. Я было рванулся к столбу из окружения, но местное купечество держало осаду прочно. Каким-то путем информация о моих исключительных ботинках разнеслась уже повсюду, и теперь каждый меняла стремился отхватить их любой ценой.
