— Ну как же его? Что-то такое на «л»!
Дженни расстроилась:
— Она не будет наша фамилия?
Он посмотрел на дочь, недоумевая, вскидывая брови, разводя руками.
— Она всегда будет нашей семьей, — успокоила ее Саша.
Галочка принесла коробку с «Киевским» и куда-то снова побежала. Они ждали, прислушиваясь к ее голосу за стеной. С кем-то она говорила по телефону. Вышла она к ним в мини-юбке и декольтированной кофточке. Белые волосы распущены, в ушах золотые сережки с рубинчиками, которые он ей привез из Москвы.
— Все в порядке? — спросил отец.
— Да, конечно, конечно! Все в порядке, папочка!
Она съездит на «парти», повидается и быстренько вернется обратно.
Дженни очень расстроилась. Она не хотела, чтобы Галочка оставляла их, куда-то ехала. Она не ляжет спать, будет ждать.
— Конечно, конечно! — пропела Галочка. — Я же скоро вернусь, здесь близко! А вы ешьте торт! Я все равно его не буду!
— Я так рад, что вы подружились, — говорил ей отец, когда дверь за Галочкой закрылась. — Ты понимаешь, какая девочка! Я ей на свадьбу привез тыщу долларов — она отказывается брать! Сама же на меня тратится почем зря, айпод вот этот — это ж она прислала, он же, наверное, кучу денег стоит! Уговори ее, а! Ты же старшая, может, она хоть тебя послушается? Я же не отрываю от себя последнее. У меня все есть: жилье, еда, льготный абонемент в концерты. Леонид Григорьич устроил… Ты помнишь его?
Тут он всплеснул руками:
— Какой же я болван! Леонидас фамилия ее грека! По ассоциации же и вспомнил!
Дженни в ожидании Галочки заснула на ковре. Саша переложила ее на кровать, собрала с пола игрушки, легла рядом с дочерью. Отец в углу на надувном матрасе, укрываясь одеялом с головой, — тюремная привычка — прокричал им спокойной ночи.
Она прислушивалась к мягкому дыханию дочери, думая о том, что вот она от его денег никогда не отказывается. Вечно в долгах. И ни разу ему ничего не прислала, даже фотографии.
Такая вокруг стояла тишина, белели свежеокрашенные стены. А музыка в наушниках все играла.
Утром, невзирая на Галочкин запрет мыть посуду руками, он все равно помыл. Галочка, бодрая, в махровом халатике после душа — вчера она вернулась, когда все уже спали — подала бутерброды, поставила на стол сервизные чашки. И, как и вчера, от нее исходил этот легкий сквознячок, будто в душной комнате открыли форточку.
— Куда ты так рано? — кричал он.
— На работу, папочка! Ключи там, на тумбочке!
— Ты бы доела!
— Да, да, конечно, я с собой, по дороге доем! Так мы встретимся в два?
Они доели бутерброды. Саша тяжело поднялась, составила тарелки в моечную машину, прикрикнула на дочь, чтобы та причесалась.
Он уже открывал карту.
— Нам сюда, потом сюда. После музея они встретятся с Галочкой и Николасом вот здесь.
Его палец, как такой путешественник, который никогда не теряется в незнакомом месте, быстро чертил их маршрут.
За три часа в музее он ни разу не присел. Бродил от картины к картине, загнал своих спутников вконец. Потом еще была выставка Ван Гога, куда продавали отдельные билеты. «Какие ваши все-таки молодцы! Собрали и привезли со всего мира!»
Он подозвал ее к известному автопортрету:
— Я читал где-то, что это он не сам себе отрезал ухо! Это ему другой художник отрубил… Вроде бы, по пьяни!
Он забыл, какой:
— Потом скажу, когда перестану об этом думать. Вот так вылетает из головы, а потом вдруг само — раз и вернулось! Что поделаешь, возраст! Но меня, Сашка, честно говоря, гораздо больше беспокоит твое здоровье. Ты бы занялась собой, ей Богу!
— При чем здесь я?
— А при том, что я худого не присоветую. Займись здоровьем!
— Я занята другим!
Он принял героическую позу:
— Целыми днями ты сидишь, уставясь в стенку. Я бы тоже был занят! Это требует серьезного напряжения! Но когда мы наконец сделаем те несколько дел, о которых я прошу уже годы? «Кармину Бурану» ты мне обещала записать два года назад!
— Папа, он же фашист!
Отца невозможно было взять голыми руками:
— Ну хорошо, понимаю, он — фашист! А джезва — тоже фашистка?
— Джезва — турка, турки были коллаборационистами…
Нет, слишком далеко. Даже в остроумии он все равно был быстрее ее.
Галочка и ее жених уже поджидали их у ресторана. Оба стройные, нарядные — он в белом костюме, в цветной рубашке, она в розовом платье с вьющимся воротником — они стояли в подвальной арке, похожие на два цветка в прозрачном кувшине.
Все долго целовались, впопыхах попадая то в нос, то в губы. Грек был красивым загорелым парнем, с детской ямочкой на левой щеке и очень ровными белыми зубами.
— Даниил! Вы едите морские продукты? — кричал он, тыча пальцем в меню.
Отцу перевели. Он развеселился:
— Скажи ему, что я ем все, что ползает, кроме танков, все, что плавает, кроме подводных лодок, и все, что летает, кроме самолетов.
Опять перевели. Жених, вежливо посмеявшись, закричал:
— Аппетит! Корошая аппетит!
— И скажи ему, что я не глухой! — добавил отец, показывая пальцем на уши.
Он всех так сорганизовал, что все были при деле. Справа Саша переводила его жениху, слева Галочка — жениха ему.
Им принесли рыбу, осьминогов и какую-то огромную клешню, похожую на запеченную варежку. Отец уже любопытствовал насчет сладкого.
— Сашка, она знает, что я сладкоежка! Вот, кстати, про сладкое, был у нас в тюрьме такой случай… — Он потребовал, чтобы переводили Николасу и Дженни тоже. — Сидим как-то вечером, достали, у кого что было. А в тот день как раз привели новенького… Был он цековский, но, видно, бывали и среди них порядочные люди. В общем, поел он с нами, а потом говорит: «Вот бы сейчас закусить это дело чем-нибудь сладеньким!». И тут я вспоминаю, что мне Сашка на свидание как раз притащила полкило халвы. Помнишь? Ну вот. Нагибаюсь и вытаскиваю из-под нар пакет. Новенький, конечно, обалдел: «Да у вас тут, говорит, лучше, чем в нашей столовой».
Он рассмеялся, и за ним рассмеялись все. И Дженни тоже, хотя и не понимала ничего. Но дедушка Даниил был такой смешной, такой хороший, беззубый и смешной!
Им нужно было уезжать, но он хоть краем глаза хотел посмотреть Манхэттен.
Было душно. Листья платанов висели, как лопухи после жаркого лета. Дженни не поспевала. Саша тянула ее за руку, волнуясь за его сердце. А он все хвалил какие-то дентикулы и аркбутаны, и кричал им назад, несясь впереди:
— В России они все-таки не понимают, говорят: ихняя, то есть ваша, архитектура давит. Ты ему переводи, Сашка, это важно, чтобы он понял, от какого быдла вы удрали! Вот привез меня к себе один клиент, показывает какую-то итальянскую балясину, которую он притащил оттуда. Построй мне, говорит, к ней дом и еще таких поставь! А она же балконная! Вот что давит — убожество, безграмотность! А то, что они высокие, совершенно не давит, вообще не чувствуется!
Она перевела. Николас улыбнулся. Улыбка у него была солнечная, как амфитеатр.
Так, гуляя, дошли до станции, отыскали автобус. Галочка, запихав ему в сумку какой-то пакет, подбежала, чтобы успеть расцеловать сестру, племянницу. По ошибке расцеловала и жениха. Смеясь, повторила шутку. Отец же всегда прощался быстро.
— Чем отличается англичанин от еврея. Тем, что англичанин уходит не прощаясь, еврей же долго прощается и никогда уходит! Ну вот, давай, доченька, не забывай старика-отца!
Галочка закивала:
— Что ты, папочка! Как я могу тебя «забывать»?
— Американка, американка, — говорил он, входя в автобус и жестами, в стекло, показывая Галочке, чтобы шли, не ждали, пока тронутся.
Те послушались, помахали на прощанье, Галочка послала воздушный поцелуй:
— Бай, папочка!
— Бай-бай!
Три задних сиденья пустовали. Пусть Дженни смотрит свои «говорящие головы», раз ей интересно! Ах, как повезло, все вместе сели — как замечательно! И снова он читал Довлатова и смеялся на весь автобус, так что на него оглядывались. Потом спохватился, вытащил наушники:
— Что это она мне тут понасовала такое, я ж даже не посмотрел…
Выложив из сумки на колени сверток, цветной, блестящий, бесповоротно круглый, он стал искать в кармане очки. Не нашел, отругал себя:
— Видно, забыл их в ресторане. Ничего, Галочка перешлет… Где-то же, наверное, эта штука открывается…
— Да разорви! Ведь бумага! — буркнула Саша раздраженно.
— Нет, подожди!
Ища незаметный кусочек скотча, которым все было так глухо заклеено, он водил и водил по свертку острожной рукой. Что-то нашел, бережно отлепил и, чтобы ничего не повредить, стал отворачивать — верхний блестящий лист, за ним розовый, голубой, потом еще салатного цвета. «Во дает, во наворотила!» Лицо завороженное, как у ребенка, открывающего новогодний подарок. Наконец открыл — и вынул. Медную джезву.
