Но этот подвиг дорого стоил Хьюго. Когда вместе падали, колено полузащитника угодило ему прямо в лоб с такой силой, что у него в глазах потемнело. Его без сознания уносили на носилках, прозвучал финальный свисток.
Минут через десять, очнувшись, он увидел, что лежит за скамеечкой тренера; врач, стоя перед ним на коленях, ощупывал его шейные позвонки — все ли на месте, — а тренер совал ему в нос флакон с нашатырным спиртом. Удар оказался настолько сильным, что даже после окончания первой половины игры — тренер спросил его, как это ему удалось пресечь в зародыше обходной маневр противника, — абсолютно не помнил своих действий на поле, в чем честно и признался. Помнил лишь, что сегодня утром выходил на игру не из дома, а из отеля и лишь после десятиминутного разговора с ним тренер сообразил наконец, как того зовут.
Врач не разрешил ему вернуться на поле, и незаменимая ценность его для команды была тут же наглядно продемонстрирована всем: проиграли с крупным счетом, уступив 21 очко.
В самолете, при возвращении домой, стояла тишина. Тренер, стоило команде проиграть, тут же забывал и высоком юношеском духе, и старании, и об упорном сопротивлении противнику. А они проиграли, да еще с позорным счетом. Как обычно в таких печальных случаях, он запретил, чтобы стюардессы подавали игрокам спиртное, так как никогда не верил, что горький вкус поражения можно подсластить алкоголем. Самолет летел в ночи, в салоне парило похоронное настроение.
Чувствовал себя Хьюго немного лучше, хотя все равно еще почти ничего не помнил о сегодняшней игре. Испытывал какое-то неприятное, не дававшее покоя ощущение — с ним стряслось что-то особенное, абсолютно непонятное еще до того, как он получил травму, — но никак не мог вывести это ощущение на уровень ясного сознания. Рядом играли в покер по маленькой, шепотом объявляя ставки, и он решил присоединиться, чтобы больше мучительно не вспоминать все перипетии борьбы на газоне, — бесполезно. В карты он обычно проигрывал: любому внимательному игроку стоит бросить один взгляд на его открытое, простодушное лицо, чтобы догадаться, какие карты у него на руках — пара, две или «стрит».[1]
Может, оттого, что в полутемном салоне соперники не могли следить за выражением его лица, или в результате травмы задет какой-то важный нерв, не допускавший вообще никакого выражения, но Хьюго выигрывал большинство ставок. Играл небрежно и не вел счета своим выигрышам, — просто чувствовал, что везению давно пора повернуть и в его Хьюго, сторону.
Приблизительно после часа игры перед ним лежала внушительная кучка выигранных фишек. Чувствуя, как устал, он бросил карты. При очередной сдаче у него после сброса и прикупа оказались три туза и он уже намеревался увеличить ставки, поспорить с сидящим слева Краниусом, но тут словно что-то толкнуло его — он явственно услышал голос, прошептавший ему: у того значительно более сильная карта.
— Знаете, я не очень хорошо себя чувствую, — произнес Хьюго. — Давайте произведем окончательный расчет. — встал и вернулся в свое кресло.
За бортом ужасная, ненастная ночь; самолет, с трудом выжимая все что можно из двигателей, пробивался сквозь густую пелену тумана. Хьюго сидел глядя в окно и ничего там, кроме темени, не видел; чувствовал себя отвратительно: ведь он, по существу, мошенник. Можно придумывать любые оправдания, убеждать себя, что, играя в покер, действовал совершенно случайно, наобум, без всякого расчета; что впервые с ним происходит такое, — но он-то знает, почему его так «везло», — только потому, что все время, подталкивая его в бок, Краниус тихо подсказывал ему, сидя справа, какая у него взятка. А он в свою очередь нашептывал ему, какие карты пришли к нему. Выходит, Краниус играл на него, а он — на Краниуса и тот стал на двадцать, а то и тридцать долларов богаче. Как ни старался он увильнуть, снять с себя вину, совесть подсказывала — ты виновен в мошенничестве, — и было ему очень гадко, словно вытащил эти тридцать долларов из бумажника своего товарища и защитника.
И вдруг его озарило — в одно мгновение вспомнил все, что происходило днем. В момент, когда вышел на поле, он уже знал, какой план игры придумал полузащитник противника; что должен делать по его указанию крайний игрок; какова будет его чисто автоматическая на это реакция и как он заблокирует игрока. Тоже своеобразная форма обмана, надувательства, но что же ему с этим делать? Ладно еще отказаться от игры в покер, но как отказаться от футбола, — ведь он им живет, футбол дает ему средства к существованию…
Хьюго застонал; родившись в глубоко религиозной семье, с высокими моральными устоями, он не курил, не пил и верил в существование ада кромешного.
Когда самолет приземлился, Хьюго не пошел сразу домой. Сибилла уехала в Чикаго, на свадьбу к одной из своих сестер, и ему совсем не улыбалось слоняться, неуверенно загребая ногами, по пустому дому. Краниус — 00ему достался главный выигрыш — пригласил его и еще ребят выпить, и, хотя Хьюго не пил, он решил составить товарищам компанию.
В баре, куда привел их Краниус, полно народу и очень шумном, сидели за стойкой несколько мужчин с девушками. Пробираясь за спиной Краниуса в заднюю комнату, Хьюго услыхал за собой женский голос, бросивший такую фразу:
— Хо-хо! Вон тот здоровяк, с невинным видом, — как раз для меня!
Хьюго оглянулся: блондинка у стойки смотрела в упор на него, со сладкой улыбкой на полных губах. Не обращать внимания на то, что она задумала, так ее вполне можно принять за чью-то несовершеннолетнюю дочку.
— Сегодня ночью я тебя кое-чему научу, бэби.
Услыхав это, Хьюго от неожиданности остановился и молча уставился на девушку, будто примерз к месту. Он ясно видел — губы ее не двигаются — ни малейшей дрожи на них… Резко повернувшись, он поспешил за друзьями в заднюю комнату. Официант спросил, что он будет пить, и он неожиданно ответил:
— Бурбон.
— Ничего-о-о себе! — протянул Краниус, немало удивившись. — Что это с тобой, парень, а? Тебя, должно быть, сегодня в самом деле крепко тряхнули!
Никто никогда не видел, чтобы Хьюго пил что-нибудь крепче имбирного пива, тем более виски.
Хьюго опорожнил стаканчик одним залпом. Вкус бурбона ему не понравился, но он должен благотворно действовать на нервы, успокаивать их. Блондинка вошла в комнату и, наклонившись над столом недалеко от них, разговаривала с каким-то знакомым. Вспомнив, о чем она думала, когда он проходил мимо, он заказал себе еще один бурбон. Она посмотрела, словно невзначай, на столик, занятый футболистами. Свитер так соблазнительно облегал ее груди, что болезненный комок у Хьюго подкатил к горлу.
«Ну чего же ты ждешь, сладенький?» — услыхал он ее мысли.
Она спокойно, молча его оглядывала.
«За ночь любви помолодеешь!»
Второй стаканчик он опрокинул еще резвее первого и удивился: Боже, да так и пьяницей недолго стать! На сей раз, судя по всему, бурбон не оказывал абсолютно никакого воздействия на нервы.
— Ну, пора домой! — Хьюго встал из-за стола, не узнавая собственного голоса. — Что-то я не очень хорошо себя чувствую…
— Иди-иди! — напутствовал его Краниус. — Да хорошенько выспись!
— Да, иду.
Знал бы Краниус знал, что он украл из его кошелька тридцать долларов, — не был бы таким заботливым. Хьюго быстрым шагом прошел мимо стойки, предпринимая героические усилия, чтобы не посмотреть в сторону блондинки.
На улице дождь, нигде не видно такси… Он решил уже добираться до дому пешком, как вдруг услыхал, за спиной кто — то открыл двери бара. Как ни старался — не повернуться: возле бара стоит эта девушка, одна, в пальто… Тоже выискивает на улице такси: вот смотрит на него.
— Ну, пошевеливайся, малыш! Удивительно грубый голос для такой молодой девушки.
Хьюго почувствовал, как вспыхнул, — и в это мгновение подъехало такси; оба направились к нему.
— Можно вас подвезти? — Хьюго не верил самому себе.
— Очень любезно с вашей стороны, — томно отозвалась она.
Через несколько часов, по дороге домой на рассвете, Хьюго, рассеянно шагая, впервые в жизни пожалел, что он не католик. Тогда он сейчас направил бы стопы прямо к священнику — исповедаться, покаяться и тут же получить отпущение грехов.
Сибилла позвонила утром: сообщила, что родители ее, приехавшие сюда, на восток, на свадьбу, собираются в Нью-Йорк и хотят захватить ее с собой. При обычных обстоятельствах, получив такое известие, он не скрыл бы разочарования — в самом деле нежно любил Сибиллу и без нее чувствовал себя всегда каким-то потерянным. Но сейчас его окатила волна облегчения: момент конфронтации, когда ему придется рассказать невинной, доверчивой жене о своем чудовищном поступке, недостойном ее прощения, — или, еще хуже, солгать ей, — откладывается.
— Хорошо, дорогая, — согласился он, — поезжай в Нью-Йорк с мамочкой и папочкой, повеселись как следует. Ты заслуживаешь отдыха. Оставайся там сколько захочешь.
