— А как же.
— Неужели, если бы кто ломился в дверь ночью, выстрелили бы?
— Не задумываясь…
Она сказала это решительно. А потом я услышал ее рассказ о том, как ей довелось отстреливаться и уложить двух бандитов.
— Страшно было?
— Там другие страхи были.
— Какие?
— Мне трудно это объяснить. Доверяли друг другу. А теперь даже своим детям не веришь.
Снова старуха выводила разговор на свои больные раны.
Многое было мне непонятно в отношениях Анны Дмитриевны и ее родственников. Бывало, понаедут: весь переулок в машинах. С сумками идут. Нарядные. Застолье не шумное, а крепкое, родственное. Пьют в меру. Дети в гамаках и на качелях раскачиваются. Анна Дмитриевна все больше у плиты крутится. Ей то и дело кричат: "Присела бы, мать". А ей все равно, хоть приказывай, а хоть проси, она все делает добротно: гости так гости — их потчевать надо.
В тот вечер ко мне наверх поднялся Федор. Глядел, как я дописываю этюд, а потом тоже кинулся душу изливать да жаловаться:
— Ну совсем наша теща с ума спятила. Мне ее дом нужен, как петуху тросточка. Конечно, от такого дома никто не откажется — капитал! Но мне он просто ни к чему. У меня все есть — квартира, мебель, машина. Дачи нет — и не нужна мне дача. Мой дом на берегу реки. Отключи газ и воду — будет дача. Лес и луга рядом, птицы поют не хуже, чем в Черных Грязях…
— Не скажите, — отвечал я. — Черные Грязи — место восхитительное. Здесь микроклимат. Чувствуете, какая прохлада стоит. А тишина какая…
— Федька, поехали, — это Раиса снизу прокричала.
Через час-полтора все разъехались. А когда я уезжал, Анна Дмитриевна сказала на прощание:
— Приезжайте. Чего-то мне в последнее время страшновато делается по ночам. Стуки какие-то. Мыши появились.
— А вы же говорили, что сестра приедет?
— Обещала, да вот никак не едет.
В следующую субботу, когда я вновь приехал в Черные Грязи, Анны Дмитриевны уже в живых не было.
Меня встретил Федор:
— В прошлый раз мы о смерти говорили. Выходит, что накликали беду…
Он еще о чем-то болтал, а я ушам своим не верил и все глядел на яблоньку, на песок, на два ведра, брошенных у кучи торфа, здесь же и штыковая лопата была воткнута в черную торфяную горку, и две холщовые рукавички пристроены на заборчике. Все было как при Анне Дмитриевне, а вот ее самой уже не было. Она лежала в гробу, и соседи шли прощаться с нею. Среди них я приметил приятельницу Анны Дмитриевны, Варвару Николаевну. Она притулилась в сторонке, в фуфайке и в черном платке, хотя вроде тепло было. Не сводила глаз с покойницы. Рядом с Варварой Николаевной насупилась ее дочь, Зина, пьяница и скандалистка. Зинаиде недавно глаз удалили, она стояла в черной повязке — пират пиратом. Она молчала, а потом вдруг во весь голос завопила:
— Выпить-то можно за упокой души?
Ее тут же подвели к столу, налили рюмку. Зина выпила. Попросила пива стакан. Опрокинула. Попросила еще рюмку. Федор сказал: "Хватит!" Но Раиса потребовала: "Налей! — и ласково в адрес соседки: — Выпей, Зинок".
Зина выпила, закусывать не стала. Закурила. И, затянувшись, сказала:
— А все-таки не своей смертью она умерла. Это как пить дать…
Я стоял в уголочке и глядел то на Анну Дмитриевну, такую спокойную, словно прилегла отдохнуть, то на присутствующих. Никто будто и не обратил внимания на выкрики Зинаиды, лишь Соколов чуть вздрогнул, повел серым острым взглядом из-под жестких клочковатых бровей и застыл на месте. Очевидно оскорбленная невниманием, Зинаида снова повторила:
— А я говорю, не своей смертью она умерла. Кто к ней в четверг утром приезжал на белом "Москвиче"?
Все снова переглянулись. Белый "Москвич" был у Федора. Но Федор не приезжал в последнюю неделю. Белый "Москвич" был и у Соколова. Но зачем Соколову приезжать, когда он, во-первых, рядом живет, а во-вторых, всегда держит машину в гараже.
Зинка между тем не унималась. Речь ее была сбивчивой, непонятной, она глотала звуки, получался какой-то винегрет:
— А я, грю, сама видела свет ночью на втором этаже. Шурка, — крикнула она своему сыну, спившемуся малому лет двадцати пяти. — Ты видел свет ночью?
— Ничего я не видел, — промычал Шурик, пытаясь чокнуться с Федором.
Я пристально посмотрел на Зинку: что она плетет, меня не было здесь, когда умерла Анна Дмитриевна. Кто мог зажечь свет в моей комнате? Правда, дверь в мои апартаменты никогда не запиралась, и хозяева могли подняться наверх и в мое отсутствие, чтобы налить воды в бачок для газового отопления. Но это делалось не ночью, а днем, как правило. Потом, я точно помню, что перед отъездом залил полный бачок, чтобы пожилой женщине не тащиться наверх, и сказал об этом Анне Дмитриевне. Она еще мне ответила:
— Спасибо, спасибо вам, Виктор Иванович. Приезжайте поскорее, а то мне страшновато что-то в последнее время.
Когда я приехал (Анны Дмитриевны не было в живых) и поднялся наверх, то обратил внимание на то, что плита вроде бы чуть потревожена. Дело в том, что этой плитой не пользовались. Я как-то спросил:
— А зачем вам плита, газ ведь?
— Пусть стоит. Вдруг что-нибудь случится.
И плита заменяла мне столик. Покрыл ее клеенкой, а поверх еще бумагой. На плите стояли посуда, несколько коробок с красками, посылочный ящик для продуктов и еще несколько мелочей: отвертка, флакон с разбавителем, сверток с клеем.
Когда я вошел, то сразу увидел, что посылочный ящик сдвинут, клеенка подвернута не так, как при Анне Дмитриевне, и бумага скомкана. На полу валялись кусочки столярного клея, значит, уж точно кто-то снимал клеенку, а для этого убирал все с плиты. Потом я еще заметил, что задвижка тоже чуть отодвинута и на ней нет больше коробка спичек, который я всегда клал на эту задвижку. Об этом я никому не успел сказать, да и не уверен был до конца, что все эти перемены произошли в мое отсутствие. Да потом, мало ли что. Может, Федор поднимался наверх и ему понадобилась клеенка, а его остановила Раиса, сказав:
— Не трогай. Обойдемся без этой клеенки.
Я стоял в уголочке и не решался тронуться с места. У изголовья покойницы сидела сестра Анны Дмитриевны, очень похожая на нее. Сидела и гладила ей руку. Затем встала и вышла в коридор. Я вышел вслед за нею. Екатерина Дмитриевна размяла папиросу и взяла в руки спички.
Я поднес ей огонек и сказал:
— Вы очень похожи на сестру.
— Мне Анна много писала о вас, — ответила Екатерина Дмитриевна. — Вы знаете, я здесь как чужая. Зачем она на меня этот дом записала? Теперь придется здесь жить…
— Ну и хорошо, — сказал я.
— А вы после всего, что произошло, наверное, съедете от нас?
Я растерялся, но тут же, спохватившись, чтобы не обидеть женщину, сказал:
— Почему же? Мне здесь нравится.
— Очень вас прошу, не уезжайте, — жалобно попросила Екатерина Дмитриевна.
И я пообещал не уезжать.
Позже отправился к себе. И вскоре ко мне поднялся Федор. Я ему пересказал свой разговор с Екатериной Дмитриевной.
— А мне что. Живите себе на здоровье, — ответил он. — Слыхали, чего болтают. Не своей смертью умерла. А экспертиза на что? Вскрытие показало — обширный инфаркт. Это все огород! Она и нас в это дело втягивала. А мне клубника с ежевикой и даром не нужны. Я отдыхать после работы хочу. Земледелие это и у себя поперек горла стоит. Хватит! Она сама полные ведра с песком таскала. Шутка ли — по тридцать килограмм в ведре! Вот и надорвалась…
Я молчал.
— Простите, Федор Лукич, ко мне никто не заходил, как вы считаете?
— А что? Пропажа? — спросил Федор и тут же добавил: — Я заходил за стульями.
— А плиту вы не трогали?
— Нет. А что?
Я поведал Федору о своих предположениях. Он покачал головой и сказал:
— Кому нужна эта плита.
К нам поднялась Раиса. Глаза какие-то настороженные.
— Сидите, сидите, — остановила она меня. — Я за ключами. Федь, ключи дай, я съезжу в магазин. Такое горе у нас. Такое горе, — сказала она, уходя. И мне почудилось что-то неестественное в ее причитаниях.
Мне кажется, я дошел до предела. Готов кататься по полу, чтобы утихомирить мою ненавистную душу, мое бездарное глухое сердце. Мне не хватает воздуха. А броситься в пропасть не могу. Что-то сдерживает. Потаенная вера в свой талант, в свою божественность. Только как с ними быть? Я чужой своему дару. Я давно решил: родился в рубашке и нагло, грубо топчу ее.
Отец говорил, когда сильно бывал пьян: "Не делай этого. Умей ждать. К тебе придет!" А что придет, он никогда не успевал сказать. Подскакивала разъяренная мама: "Не смей ребенку дурью забивать голову! Оставь дитя в покое!"
Отец пытался возразить, но мать хватала кочергу или скалку и орала что есть мочи:
— Убью!
Мой отец был художником. Точнее, неудачником. Он рано спился. Родители ненавидели друг друга. И теперь я знаю, почему мы с Жанной воспроизвели модель вражды моих родителей. Отец в глубине души романтик, в нем светлячок едва теплится (не пригасить бы его — он только об этом и думал!), а мать — огнемет, бурелом, точило, Простакова: "С утра до вечера бранюсь — на том и дом держится!" Она, клещ, с шести до двенадцати в труде: шьет, убирает, копает, моет, штопает, стирает, кому-то оказывает услуги, торгует, стоит в очереди — и ненавидит, когда отец вертит в руках кисть, делает вид будто работает: "Господи, когда я от тебя избавлюсь!" Отец спал до десяти, а меня она стаскивала с кровати в семь: "Читай! Учи уроки! Делай что-нибудь".
