– В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.
– Никто не сбегает?
– Никто. Все возвращаются назад.
Григорьевна подсаживается ближе к Белле.
– Белла, что случилось? Ты же вроде была нормальной?
– Нормальной?
Наверное, нельзя так сразу, думает Григорьевна. Нельзя на нее давить. Сама расскажет.
– Мне так неловко… так неловко из-за всего этого, – глухо бормочет Белла. – Я веду себя как настоящая идиотка. Хорошо, что я сюда попала.
– Ну не наговаривай на себя. Никакая ты не идиотка.
– Но я с ума схожу от этой тишины.
Григорьевне нечего ответить.
– Тишина и вокруг, и внутри, – продолжает Белла. – А я хочу закричать, завизжать во весь голос. Чтобы люди не знали, куда меня деть и как закрыть мне рот.
– Успокойся, Белла.
– Ненавижу покой. Ненавижу все, что находится в покое. Ненавижу себя.
Только теперь Григорьевна замечает, что Беллино лицо приобрело какой-то болезненный, синюшный оттенок.
– Ты себя недооцениваешь, – говорит Григорьевна.
– А нечего оценивать. Меня, если подумать, на самом деле и нет. Только сгусток дрожащего, перетекающего вещества, без цвета, запаха и вкуса.
– Расскажи мне, что случилось, Белла. Это как-то связано с мужчиной, который тебе снится?
– Наверное, я смотрела на него не так как нужно. Это его рассердило. И правда, почему он должен меня терпеть? Он спросил, чего я от него хочу. И я сказала, – Белла запинается, – что всего. Что хочу от него всего.
– Ох, Белла, зачем ты это сделала?!
– Потому что я больше так не могла – быть с ним и без него. Я сказала, что хочу всего, а он лишь криво усмехнулся, не глядя на меня, и пошел прочь. Ничего не ответил. Даже не посмотрел на меня на прощание.
– Тебе нужно его забыть, – категорически заявляет Григорьевна. – Забудь о нем, Белла! Господи, да что же он за мужчина?! Настоящие мужчины так себя с женщинами не ведут!
Тело на соседней койке зашевелилось, и Григорьевна переходит на шепот:
– Имей гордость, Белла, забудь о нем. Знаешь, сколько еще их у тебя будет? О-го-го сколько!
Чтоб не быть голословной, разводит руками как можно шире.
– Брешешь ты все, – доносится с соседней кровати.
Белла ложится на койку так же, как остальные пациенты. Кажется, что даже не дышит, просто смотрит в потолок.
Григорьевна неловко топчется рядом. Наконец решается спросить о том, о чем ее подмывало спросить с самого начала:
– Белла, а почему ты ходила по улице голой?
Та не отвечает.
– Белла, ты меня слышишь? Скажи мне. Я твой друг. Я должна знать.
– Оказалось, что у меня нет купальника, – спокойно отвечает Белла и закрывает глаза.
* * *
Две немолодые женщины тянут Беллу с собой через дыру в заборе.
– Не бойся, – говорят они, – пошли с нами. Мы только туда и назад. Они нам ничего не сделают. Имеем право.
Белла колеблется. Если честно, ей нравится и тут. За забором Белла чувствует себя в безопасности.
– Я не знаю, хочу ли выходить, – говорит Белла.
– Как это не хочешь?! – почти кричат женщины. – Ты должна! Эта церковь когда-то была нашей.
– Нашей?
Женщины смотрят на Беллу как на сумасшедшую.
– Когда-то все это был монастырь. А потом пришли психи и возрадовались.
Белла ничего не понимает, но понимает, что должна идти. Пролезает в дыру в заборе. Женщины ободряюще похлопывают ее по плечу.
– А когда здесь был монастырь? – Белла замечает, что церковь и психушка, хоть и разделены забором, но сходны по архитектуре.
Женщины застигнуты вопросом врасплох.
– Десять лет назад, еще при Брежневе, – уверенно говорит одна.
– Верка, что ты мелешь? – возражает другая. – При русском царе еще!
– Ну, по истории у нас – это ты. Идем.
Все трое направляются в сторону церкви. Церковь большая, белая, с зелеными куполами.
– Церковь что надо, настоящая, – говорит Верка Белле. – Сейчас увидишь. Даже второй этаж есть. Я, правда, на втором этаже еще не была – не успеваю добежать…
– А священник в церкви есть?
– Какой священник?! Церковь недействующая. Там только музейные работники, падлы, жить нам не дают. Гоняют туда-сюда, будто мы свиньи, а не люди. Если будут что-нибудь тебе говорить – посылай подальше. Не имеют права. Все это наше было!!!
Белла дрожит то ли от страха, то ли от нервного возбуждения. Женщины проворно открывают перед ней массивные деревянные двери с коваными кольцами вместо ручек.
– Ну, вперед, – говорят. – Не бойся. Заходи, как королева!
Внутри церкви полумрак. Возле алтаря горят свечки.
– Вход две гривны, – слышит справа от себя.
Кассирша музея «Кирилловская церковь» вопросительно смотрит на Беллу.
– Вход в музей две гривны.
Белла игнорирует кассиршу и проходит дальше. На стенах – стершиеся от времени фрески. Тела, ноги, головы, нимбы.
– Женщина, вы что, меня не слышите?
– Я не должна платить, – говорит Белла, – все это когда-то было моим.
– Напасть какая-то, психи эти, – недовольно бормочет себе под нос кассирша и отступает.
Белла бродит между стенами. На одной – фигура ангела в голубом плаще с наполовину закрученным свитком в руках. Под ним надпись: «Ангел, что свивает небо».
Белла прислоняется к ангелу, и ей кажется, что она сейчас врастет в стену, станет ее частью, одной из фресок. Ангел внимательно следит за Беллой.
– Я такая грешница, – шепчет Белла и целует ему ноги.
Кассирша музея, она же, очевидно, и его охрана, бросается к Белле с криком.
– Ну я же специально для вас написала черным по белому! Ну вы хоть читать-то умеете?! Ну как мне с вами бороться?! Сидите себе в своих палатах – зачем вы сюда ходите? Ненормальные!
Кассирша тянет Беллу к выходу. Тыкает пальцем в небольшое объявление на двери:
«Уважаемые прихожане, посетители музея и пациенты психиатрической больницы!
Просим вас не целовать стены церкви.
Благодарим за понимание.
Администрация музея».
Рядом еще одно объявление:
«Уважаемые прихожане и посетители музея!
Просим вас не кормить больных».
4
– Григоривна, вы курите?
Артем Миколаевич с пластиковым стаканчиком растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.
– А что?
Григорьевна старается на него не смотреть.
– Нехорошо, когда врачи курят.
– Терапевтам можно.
Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.
– Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе – как раз хорошо.
– Спасибо, – Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.
Как будто поцеловались, думает надпивая.
– Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..
– Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.
– Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.
«И как мне это выдержать?» – думает Григорьевна.
– Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.
– Не знаю… Наверное, не смогу…
Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.
– Вы что-то похудели или мне кажется?
– Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.
– Если и саранча, то очень хорошенькая.
Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.
– Как ваша знакомая… Белла? – с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.
– Хорошо.
– Ей больше никто не снится?
– Вы знаете, больше не снится.
– Как жаль, – Артем Миколаевич разочарован.
– А знаете что, Артем Миколаевич, – Григорьевна подходит к нему вплотную, – а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.
Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.
– Зачем здесь, – бормочет, – приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…
– Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, – Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.
«Все или ничего».
– Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.
– Пусть смотрят.
– Так нельзя. Нужно знать приличия.
Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.
– Как Алина? – спрашивает спокойно. – Передавайте ей привет.
– Обязательно передам, – говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. – До свиданья.
Нужно хоть раз в жизни от чего-то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.
«Да-да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее».
* * *
Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что-то подгоняет ее. Что-то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.
Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.
