— Знаю. Мы в школе стенд оформляли, к юбилею. И там смотрели старые фото и дипломы всякие. Фелицада Максимовна Кушичко.
— Боже мой! — Вива откинулась и замахала рукой, повторяя громче:
— Божже мой!!! Где был ум у родителей, а? Фелицада Кушичко! Детка, а ты не сваришь ли сегодня супчик?
И когда Инга встала, тоже смеясь и радуясь, что сложный разговор о сексе, невинности и беременностях сошел на нет, Вива вдруг сказала, не меняя тона:
— Только сперва поклянись мне, детка. Поклянись, что до семнадцати никакого секса.
— Ба!
— Я немного прошу. Это честно. Я сама не дотянула, и мама твоя Зойка в шестнадцать сломалась. Поклянись мне, что до семнадцати я могу спокойно спать.
Вива ждала и Инга с чистой совестью кивнула, сердясь на бабку за то, что мелет пустяки, ну, какой секс, да кому она… (стоп, хватит):
— Клянусь. Правда, честное слово, клянусь, ба, никакого секса до семнадцати. Ну, хочешь, до двадцати поклянусь?
— Нет-нет, — испугалась Вива, — еще чего, иди, иди уже. И спасибо, золото мое. А супчик сделай грибной, там сушеные остались, что Саныч приносил.
Лежа на теплой траве под теплым небом в крупных звездах, Инга думала о том разговоре. Потому что думала о кустах и еблавочках, о том, что он совсем взрослый, а та, что ушла с ним — такая красивая. И он повел ее туда не целоваться. Если бы не дурацкая клятва, еще неделю назад можно было самой взять его за руку, молча. И повести самой. Потому что, это недавно она думала, да кому нужна-то, но когда полюбила его, у нее будто изменились глаза и стали видеть другое. Этими новыми глазами Инга увидела — все делают это. Все и всегда. И делали. И если в саду под вишней сидит толстая Надька Корнеева, тряся ногой коляску, то значит, кто-то делал это даже с Надькой, у которой редкие зубы и пахнет от школьных рубашек. А до того делали с Надькиной матерью, шепча ей — Фелицада, о нимфа, или что там еще. Или не шепча, но — делали!
Теперь он уедет. А семнадцать исполнится ей только в самом конце июля следующего года! Ну, какая же она дура, дура, поклялась и вот теперь все упустила!
Нынешней ночью он снова ей снился.
Она повернулась на бок и поджала колени к животу. Обхватила их руками. Теперь ей казалось — голая, потому что не видно, что за спиной, потому что лежит, а не сидит или стоит, и ведь не пляж и не солнце. Ночь, темнота, она лежит посреди мира, чутко слыша, там за ее спиной — он. И сейчас бережно тронет плечо, разворачивая лицом вверх, и вместо звезд будут его широкие плечи и очертания темных вьющихся волос.
Потому, когда плечо тронула рука, Инга послушно и медленно повернулась, глядя внутрь себя дремлющими глазами. Открыла губы, поставляя их поцелую.
Под лопатками мягко подавалась упругая травка, издалека бумкала музыка, пища и вскрикивая. Проревел катер, выходя на вираж.
А на темном и неожиданно тихом склоне к еле видному лицу склонялась мужская голова. Вот кашлянул неловко и взял за плечи, ласково прижимая к траве.
Инга открыла глаза, с трудом поднимая потяжелевшие веки. Сердце бумкало так же сильно, как дальняя музыка. И ахнув, забилась, выкручиваясь из чужих рук.
— Нет, нет, что вы, не нужно так, — забормотал голос, стараясь быть убедительным, — ну что вы, я так, я подумал…
Силуэт откачнулся. Что-то булькнуло, звякнуло стекло. Инга, опираясь руками, дернулась, отползая к черным кустам, напружинила ноги — вскочить. Еле различимый в рассеянном зыбком свете силуэт отвернувшись, хлопал рукой вокруг себя.
— Да где же… А, вот. И не разлил! — засмеялся тихо, срываясь в хихиканье. И блеснув стеклом в руке, снова обратился к ней, выставляя белеющую пустую ладонь:
— Я просто. Я познакомиться хотел. Простите. Вы шли и шли, я смотрю, такая вот идет. И я пошел. Потому что один, а знаете, как оно печально. Один когда. Вы не бойтесь. Я тут. Я вот, — он отполз подальше, почти на самую тропу, сел там, опираясь на руку и закрывая черной фигурой слабый свет на дальней воде.
Инга незаметно выдохнула. И горячо покраснела, вспоминая — вот дура, лежала и уже рот открыла, целоваться. А он хоть и пьяненький, но похоже, не опасный.
— Какая?
— Что? — силуэт подался вперед, с готовностью ловя внезапный вопрос.
— Вы сказали, смотрю, она такая. Я. Какая такая?
— А… — мужчина завозился, перехватил удобнее снова блеснувшую бутылку, сел прямо, помавая в ночном воздухе неверной рукой.
— Ну… такая вот. Вся. Та-кая в-воз-душная. К поцелуям зо… зовущая…
Икнул и сокрушенно добавил:
— Из-вините.
Инге стало нервно смешно. Кровь толкалась в живот и в руки, то горяча, то холодя кончики пальцев, тело казалось вставшим на дыбы чужим и опасным зверем. Вдруг мелькнула мысль, о матери и Виве, остро, мгновенным пониманием, вот они, их шестнадцать. А сейчас — ее.
Она прогнала дрожь и постаралась сосредоточиться на словах собеседника.
— Это вы меня путаете. С кем-то другим. Воздушная, ага. Сказанули.
— Да? — послушно удивился мужчина и согласился, — ну, да, наверное. Но все равно. Вы тут одна. И я — один! — голос его задрожал, купаясь в жалости к себе, одинокому, — д-думал, скрасим, скрашу, то есть. Или ты, ну вы, скрасите.
Еблавочки, подумала Инга. Петр, стриженая блондинка, мини, еблавочки. Черт и черт, лучше бы она сидела дома, слушала Саныча, варила суп. Тоже мне, романтику поперлась искать, на глаза попадаться. Набережная, вечер. Идиотка, корова в облезлых шортах.
— Ну, так как? — с надеждой спросил невидимка и потряс булькающую бутылку.
Инга оглядела пропадающий в темноте склон, нащупала рукой шлепки, подтащила их на всякий случай поближе, если вдруг бежать вниз. Ответила:
— Я б скрасила. Но вы же ко мне полезете? А я несовершеннолетняя. Можете сесть.
— А я и сижу же? — удивился мужчина, умолк и, осознавая, сказал почти трезвым голосом, — а… а-а-а… ну…
Инга ждала. Силуэт поворочался, вглядываясь в яркий пласт набережной, светя распахнутым воротом светлой рубашки. И махнул блеснувшей в руке бутылкой.
— А, — сказал с интонациями «гори оно все», — я тогда… просто выпью тут, с вами. Если не против. Вы. А то совсем тоска.
— Я тоже выпью, — решительно согласилась Инга. Устроилась удобнее, обхватывая руками колени.
Мужчина подумал и кивнул, протягивая бутылку.
— Вы глоточек, да? А много не надо, а то посадят за с… за…с-с-с…
— Спаивание несовершеннолетних, — подсказала она, отобрав бутылку, сделала большой глоток, вернула владельцу, — я даже с вами знакомиться не стану. Чтоб вы не боялись. Лица не вижу, как звать не знаю.
— Я не боюсь, — возмутился тот, припадая к горлышку, — но спасибо.
Вино было сладким и тягучим, будто его наплавили из конфет.
— Мускат? — спросила Инга после второго глотка.
Мужчина закивал, вытирая рот.
— У вас тут вино! Настоящее. Мускат, да. А у нас вот борьба с пьянством. Трезвые свадьбы. Вот…
— У нас тоже. И виноградники вырубают. А там элитные сорта, жалко.
— А я был секретарь. Комсомольской организации секретарь, — похвастался внезапный собутыльник и пригорюнился, — прямая дорога была. Светлая! В осво-божденные идеологические работники. Институт. Дальше снова секретарь, коммунистической значит, организации. И бабах — перестройка. Теперь вот продавец, в комке. Лерочка заведует овощебазой.
— Все равно устроились.
— Ну… да.
— А чего ж без жены приехали? — продолжала допрашивать Инга. Думала про себя, вот сидит, такой же, приезжает на юг, трясет тут кошельком, снимает девиц. Потом обратно к жене поедет. У Петра тоже, наверное, жена там, в его Москве.
— А была, — обрадовался мужчина, — мы вместе тут. Были. Поехала раньше, чтоб Кольку забрать от бабушки, а я завтра. Неделю я без нее, ну и… Извините, меня, вас как зовут, я не знаю. Как?
— Инга.
— Божественно! Вот я решил, ну надо, наверное, как все. Приеду когда и рассказать там, мужикам. Было! Приключение значит, было. Девушка. Вся такая…
— Воздушная, — подсказала Инга. И оглянулась. Нервное возбуждение прошло, от выпитого стало ей совсем печально и невыносимо одиноко.
Мужчина гулко глотал, запрокидывая бутылку к звездам. Отнял пустую от губ и аккуратно положил рядом. И стал мягко валиться набок, невнятно договаривая:
— К поцелуям… зовущ…
Инга встала, держа в руке шлепки, осторожно обошла скорченную фигуру, лежащую головой на изгибе тропинки. И медленно пошла вниз, нащупывая тропу босыми ступнями. В голове легко кружилось, глаза закрывались и резко распахивались сами. И снова накатило изнутри, сильное, злое, захотелось стать огромной, как ураган, пронестись, руша навесы, расшвыривая столики, протекая ледяными пальцами в распахнутые входы ресторанчиков. Найти там его, оторвать от хихикающей блондинки, которая вся воздушная, зовущая. И прижимая к ветреной груди, унести, забрать вверх, чтоб закричал, ужасаясь ее силе.
