— Отец уже ушел, так что делать завтрак придется тебе. Встаешь?
Дрюня был той же рысью, только кисточки на ушах еще в детсадовском возрасте купировали.
— А куда это он ни свет ни заря, в воскресенье-то? — Алюня пребывала еще во вселенной Кортасара, и возвращение в Горький далось ей не без усилий.
— Сказал, что на спецоперацию. Гонять кучу.
— Так там же все наши! Брюх, Кух, хронопы… Надо же их предупредить. — Алюня вскочила, побежала к аппарату.
— Так я уже звонил. Не застал. Никого дома нет. Да что для них — впервой бегать от ментуры? Разом больше, разом меньше. — Кто для него был Брюх — подумаешь, бывший одногруппник. Просто через него можно сливать принесенные отцом пласты.
— Ты мне не брат! — Алюня насупилась.
— Хорошо, накорми хотя бы не брата…
Куча подпрыгнула на месте, развернулась и рванула из последних жил
Куча подпрыгнула на месте, развернулась и рванула из последних жил. Только что рядом с тобой находился чей-то локоть, только что ты внимательно осматривал чью-то пластмассу — на наличие трещин, выбоин, бороздок от плохой иглы, следов от шлифовки, замазки и прочей туши. То поднеся пласт близко к глазам, то, наоборот, удаляя. И вот уже чье-то плечо выбивает из рук пласт, ты его едва успеваешь нервными руками подхватить и, удивляясь собственной звериной реакции, судорожно на бегу вставляешь его в конверт, уже не заботясь о том, что он не вошел в предохранительный целлофан, быть бы живу!
Брюх с сумкой карабкался вверх по откосу, цепляясь холодными пальцами за траву, корни, ветки, за все, что помогало скорости. Кажется, он даже пальцами ног цеплялся. Сколько их понаехало — не меньше двух дюжин? Или у страха глаза велики? Блллль, и собаки! Но лайня где-то далеко, значит, собаки бежали не за ним. Еще метров десять — и железный забор, а там набережная, люди, дворы, можно затеряться. Отсидеться в подъезде, на последнем этаже. Возможно, удастся вылезти на крышу, только бы решетка была не на замке. Ведь менты после облавы и подъезды в округе зачищали.
Уже цепляясь одной рукой за решетку и занося ногу, Брюх увидел, что к забору со стороны набережной бегут два мента. Один хватает того чувака, что перемахнул забор на мгновение раньше Брюха. Другой готов вцепиться в его ворот. Пришлось развернуться и скатываться вниз, оглядываясь — не лезет ли мент через ограду за ним. Нет, тот уже с другой добычей, волочит ее по земле — поближе к козелку.
Но и вниз бежать смысла не было. Навстречу Брюху накатывали осколки меломанской толпы, человек тридцать или около того, их снизу преследовали менты с дубинками наголо. Два, пять, восемь… Брюх не стал досчитывать, побежал вдоль забора. Вдруг рядом с ним возник Пауль. Теперь нервно дышали в два рта. Сердца перекачивали кровь с 300-процентной нагрузкой.
— Суки! — не смыкая губ, выдохнул Пауль. — Откуда их столько!
— Бежим до политеха, а там можно к Аньке, я знаю подъезд. — На набережной жила их знакомая, не слишком близкая, но тут уж не до выбора.
— Хрен дотуда доберешься, на набережной полно сук.
— Тогда опять вниз, какие еще варианты… — В груди у Брюха визжала турбина.
Они с Паулем продолжали бег вдоль ограды, и параллельно с ними — но по другую сторону чугунной решетки — несся молодой мент с дубинкой. Что-то им кричал.
— Да-да-давай вниз, — без голоса промямлил Пауль и увлек Брюха за собой.
И оба врезались в Буха, тот тоже искал спасения возле забора. Из-за дерева на них прыгнул мент, успев схватить Брюха за куртку. Тот повалился на Пауля, Пауль — на Буха. Вчетвером покатились с откоса. В падении мент отцепился, но катился всего в двух метрах от хронопов, чуть выше по склону. Мало-помалу катящиеся бревна вновь становились людьми, хотя и довольно жалкими. Брюх увидел, что мент расстегивает кобуру.
— Стоять! Стоять! Стоять! — Он уже не катился и не бежал, а только целился, приняв стойку, как в кино.
Хронопы еще по инерции сохраняли движение по откосу, семенили ногами, хотя мозг уже заставлял притормозить. Или все-таки надо бежать?..
— Стрелять не надо! Мы всего лишь музыку любим. — Бух пытался задобрить парня, по сути их ровесника, года три разница. — Сержант, не надо стрелять!
— Стоять! — приказал мент, уже гораздо тише. — Вот так.
Все как-то тоже притихли. И притухли.
— Ты, — он указал на Пауля, — возьми наручники (он уже держал их в левой руке) и надень себе на левую, а этому (кивая на Буха) на другую. А к тебе (Брюху) я щас подойду сам.
Пауль, пытаясь в такой обстановке не потерять лицо, медленно взял наручники и с презрительной миной повиновался. Смирился с поражением и Брюх.
— Мы же только музыку любим! Бразза, мы ничего не нарушили! — не совсем веря своим словам, пролепетал Пауль.
Сержант их уже не слушал. Пистолет он не убрал, так и вел их впереди себя. Скованных наручниками и, следом, Брюха. Когда позже Брюх пытался вспомнить этот эпизод, то удивился, что память не сохранила ни то, как они взбирались по откосу, ни как перелезали забор, ни как всю троицу затолкали в машину. Запомнились лишь слова безликого капитана безликому штатскому:
— Всего тридцать семь.
Сментяков сидел в помещении с грязными стенами и слушал вранье задержанных. Те не успели сговориться, а фантазия в условиях несвободы не работала, поэтому в списке оказалось семь Ивановых, шесть Петровых, четыре Смирнова и три Кузнецова. У остальных тоже с выдумкой было не ахти. Брюха он узнал сразу, Буха спустя некоторое время. Фотографии хронопов были в их досье, причем на все вкусы — и семейные (кто был женат), и с концерта, и с документов. У Спивтякова была удивительная память, в голове роились подробности судеб многих живущих и умерших. Он созвонился с полковником Сухаревым и доложил, что в числе задержанных два хронопа. Тот сказал, что приедет и что до его приезда допрашивать их не надо.
Комната два на два, стол и два стула с противоположных сторон. Лампа, прикрученная струбциной к столу сбоку. Эскадрильи мух летали в поисках новых аэродромов. Стены, как в каком-нибудь доме престарелых, были покрашены еще в прошлом веке.
— Здрасте… — Не то что Бух был особенно вежливым, просто ему показалось сейчас уместным поздороваться.
— Садитесь. — Сдурняков назвал Буха по фамилии, а также по имени-отчеству. Тот попытался не удивиться. — Не делайте большие глаза.
Я знаю о вас больше, чем вы думаете. Выучил ваше досье. И знаете — сделал вывод, что вы человек серьезный. Из семьи потомственных автозаводцев. Учитесь на автофаке. Династия, так сказать…
Пауза. Бух начал про себя гадать, о чем этот самодовольный мудак может знать. О том, что весной Вовка Пчела, одногруппник Буха, привез летом из Москвы на 8-миллиметровой пленке “Эммануэль” и они его смотрели с офицерами на военной кафедре в политехе? О том, что летом Фирик прислал ему бандероль с “ардисовским” Аксеновым? О том, что сам Бух три недели перепечатывал набоковскую “Лолиту” и первую закладку подарил одной неплохой девчонке на день рождения?
За стеной находилась еще одна комната два на два. С точно таким же столом, с точно такими же стульями и лампой. Сухарев сидел напротив Брюха. Хроноп сразу узнал отца Дрюни и Алюни. И это несмотря на незапоминающуюся внешность полковника.
— Вот в каких обстоятельствах мы встретились на этот раз, — начал пескарь. И с мелководья нырнул на глубину: — Возраст у вас невеликий, а досье растет на глазах. Второго мая восемьдесят третьего вы решили организовать группу. Верно? — Сухарев говорил и любовался собой. — На следующий день засели дома у Духа, так ведь вы зовете… (и назвал фамилию Духа). Его адрес: площадь Горького… Через двадцать три дня вы завершили работу над альбомом. “Домашний аквариум”, если память не изменяет, а она не изменяет.
Срундяков не мигая смотрел в глаза Буха и, словно экзаменуемый перед экзаменатором, выблеивал вызубренную короткую биографию “Хронопа”.
— Вы пытались свой альбом распространять в студенческой среде и даже добились определенных результатов. Нам достоверно известно, что он дошел до Ленинграда, его слышали во Владивостоке, его слышали в Харькове, существует рецензия в тамошнем подпольном журнале…
Брюх смотрел исподлобья на Сухарева, но образ пескаря размывался — то приближаясь, то удаляясь. Словно он был не человек, а голограмма.
