— По мосту. Тебя тут мальчик какой-то искал.
— Это Мишка, — обрадованно догадалась Танька. — А где он?
— В милиции…
За столом сидел сержант Ефимов. Против него на потёртой скамейке сидел Мишка.
Ефимов пил чай и звонил по телефону, придерживая трубку плечом. Он набрал две цифры и спросил:
— Петров? Привет, Петров! Ефимов из Верхних Ямок. Вам новую форму завезли?
— Да ты про дело спрашивай! — вмешался Мишка. Про дело!
Ефимов отмахнулся от Мишки.
— А Коростылеву завезли. Нам всегда в последнюю очередь.
— Там человек, может, насмерть разбился. А он про шмотки треплется! — возмутился Мишка.
Ефимов отхлебнул чай и спросил:
— Петров, там у тебя на участке аварии не было? Ну да, я знаю, что сообщили бы. Ну, пока… — Повернулся к Мишке: — Тебе же говорят: в нашем районе сегодня никаких аварий не было. Не бы-ло! Чаю хочешь?
— А может, она через Лещевку поехала? — волновался Мишка. — Позвони, а? Не мог же человек вот так никуда не деться…
Ефимов налил себе чай. Закусил печеньем. Набрал две цифры.
— Сидоров! Ефимов из Верхних Ямок. Вам новую форму завезли?.. Завёзли? А нам нет…
В это время в комнату заглянула Танька.
— Вот она! — подскочил Мишка.
Ефимов положил трубку.
— Здрасте, — поздоровалась Танька. — Миш, поехали! А то поздно уже.
Мишка поднялся и твёрдо поглядел в глаза Ефимову:
— Официально заявляю: эта гражданка угнала мой мотоцикл!
— Миш, да ты чего? — оторопела Танька.
— Я с вами не разговариваю, — официально сказал ей Мишка. — Вы не вмешивайтесь. Пишите! — велел он Ефимову. — Она угнала мой мотоцикл.
— Чего это я буду писать? Сам и пиши, — сказал Ефимов.
— Совсем одурел, — Танька пожала плечами.
— А ты что думала, у нас личная собственность законом охраняется! — сказал Мишка.
— Ну и жлоб же ты, Мишка…
— А вы, гражданочка, садитесь, — предложил Ефимов Таньке.
Танька села.
— Пиши! — Ефимов дал Мишке чистый листок.
— И напишу. — Мишка подвинулся к столу и стал писать.
Танька и Ефимов ждали.
— Девочка, тебе Егор Канарейкин родственник?
— Дедушка…
Ефимов разглядывал Таньку, потом спросил:
— Значит, ты Коли Канарейкина дочка?
— Да…
— А Коля, значит, на Ляльке женился…
— Ну да… На маме…
— Гляжу и не пойму, на кого ж ты похожа… Вроде и на него и на неё. Как мама, все такая же певунья?
— Да когда ж ей петь? На ней коровник в семьдесят коров. Да нас двое. Я-то уже взрослая, а за Вероникой глаз да глаз нужен. Знаете, такой возраст…
— "Взрослая"… — передразнил Мишка. — Вот!
Мишка поднялся и положил перед Ефимовым заявление.
— Ознакомляю. — Ефимов поднял на Таньку глаза и стал читать: — «Гражданка Канарейкина Татьяна Николаевна, потеряв женскую гордость и скромность, украшающую советскую девушку, бегает за лётчиком аморального поведения и с этой целью угнала принадлежащий мотоцикл марки „Молния“, номерной знак 11-17. Михаил Синицын».
Ефимов с некоторым сомнением посмотрел на документ. Сказал:
— Немножко не по форме. Ну ладно. Можете быть свободны.
— Пошли, — сказал Мишка Таньке.
— Вы идите, а гражданочку Канарейкину нам придётся задержать, — сказал Ефимов.
— Как — задержать? Нам ещё до Бересневки сто десять километров пилить.
— Ну как же… Ты обвиняешь человека в воровстве. По всем советским законам мы должны передать дело в суд, — объяснил Ефимов.
Танька испуганно стала шить глазами.
— В каком воровстве? — искренне удивился Мишка.
— Ты же написал, что Канарейкина угнала твой мотоцикл?
— А… Нет… Она не угоняла. Я ей сам дал.
— Значит, сам?
— А то… Зачем же ей красть? Она против меня живёт. Улица Коккинаки, семь. А я — улица Коккинаки, четыре. От моего дома до её — вот как отсюда досюда. Я ей крикнул: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!»…
— Покататься… А права у неё есть?
— Нет, — пискнула Танька.
— А она и не ездила. Я ей говорю: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!», а я говорю: «Не дам, у тебя прав нету», и сам её в город привёз. А мотоцикл на аэродроме поставил.
— Так чего ж тогда людям голову морочишь? — нахмурился Ефимов.
— Пошутил, — Мишка чистосердечно улыбнулся.
— Ну ладно, шутник, — Ефимов выкинул заявление в корзину. — Ещё раз пошутишь, я тебе пятнадцать суток влеплю и наголо обрею.
Шёл дождь. Мишка и Танька стояли под деревом. Крона плохо защищала от дождя. Танька промокла и мелко дрожала.
— На! — Мишка снял пиджак. Не глядя, протянул Таньке.
— Мне не холодно, — гордо отозвалась Танька как советская девушка, не потерявшая скромность и гордость.
— Как хочешь…
На шоссе показались огни фар. Мишка подхватил канистру и выскочил на дорогу. Замахал руками. «Москвич» стал. Оттуда высунулся шофёр.
— Налей бензинчику, — попросил Мишка. — Бензин кончился. — Мишка кивнул на сиротливо стоящий на обочине мотоцикл.
— А шланг есть?
— Нету.
— И у меня нет, — сказал шофёр.
— Ну, извини.
Мишка вернулся к Таньке.
— Надо самосвал останавливать, — сказал он. — Там болт внизу, отвинтишь, и порядок. Там бак с болтом. Понимаешь?
— Ага, — сказала Танька, клацая зубами.
— На! — Мишка опять протянул пиджак. — А то дрожишь как с похмелья.
— Тогда и ты возьми половинку.
Стояли под пиджаком, прижавшись. Дождь шуршал в листьях.
— Жлоб ты все-таки, Мишка, из-за какой-то паршивой мотоциклетки готов на весь свет человека охаять, — сказала Танька.
— Я же за тебя волнуюсь, дура, — возразил Мишка. — Он тебе голову заморочит и бросит. Будешь потом на всю жизнь несчастная…
— Ты лучше за свою Малашкину волнуйся. А мы с Валерием Иванычем и без твоих советов проживём.
— А за Малашкину чего волноваться? Она человек верный…
Дед Егор не спал, когда в темноте в дом осторожно прокралась Танька.
— Ты где это шатаешься? — насторожённо поинтересовался он.
Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась.
Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.
— Дедушка, — тихо спросила Танька, — а ты бабушку за что полюбил?
— А она меня приворожила.
— Как? — Танька приподнялась на локте.
— Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею — цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идёт среди берёз вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я её вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие.
— А какая, песня? — спросила Танька.
— Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.
Танька задумалась…
И представилась ей такая картина.
…Лётчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.
— Кыш! — припугнул лётчик и бросил в кусты консервную банку.
Коты заорали ещё пуще. Тогда лётчик поднялся… пошёл в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.
А дальше было так: лётчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи баба, ходи дед, заколдованный билет…»
Деды положили руки друг Другу на плечи и пошли лёгкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.
Светало. Лётчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосье Кешиного храпа.
Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлёк оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.
Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам господь бог приложил палец к губам и сказал: «Тёс…»
Лётчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу и полю и каждой травинке, и они его понимали.
— Слышь? — Фрося толкнула Громова в бок.
— А? Что? — проснулся Громов.
— Опять хулиганит, — наябедничала Фрося.
Громов прислушался.
В рассветной тишине тосковала труба.
— Который час? — спросил Громов.
— Шести ещё нету.
— Ну это уж совсем безобразие!
Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу.
Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи.
Громов обошёл Журавлёва и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок.
Лётчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени.
— Я вас разбудил. Извините, пожалуйста…
— Лихач — раз… — Громов загнул один палец. — Пьяница — два. Бабник — три. Ночной трубач — четыре. Вот что, Журавлёв, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас.
