Как-то ночью меня пронзила мысль, а что если пройти тест на СПИД: «Может, хоть это осталось мне от него».
Я постоянно вспоминала его тело, волоски на больших пальцах ног. Мне по-прежнему отчетливо виделись его зеленые глаза, прядь волос, спадающая на лоб, слегка сутулые плечи. Я ощущала вкус его зубов, рот, линию бедер, прикосновение его кожи. Я размышляла о том, какая хрупкая грань отделяет это воскрешение живых ощущений от галлюцинации и власть воспоминаний от безумия.
Однажды, лежа на животе, я довела себя до оргазма, и мне почудилось, что испытала наслаждение за него.
Неделю за неделей: я просыпалась среди ночи и в каком-то странном состоянии, между сном и явью, дожидалась утра. Мне так хотелось провалиться в сон, но он, недоступный, парил где-то высоко надо мной; у меня не было никакого желания вставать. Какой смысл начинать еще один пустой и бессмысленный день. Я уже ничего не ждала от времени, оно несло мне только старость; делая покупки в супермаркете, я думала: «Зачем мне теперь все это?» (виски, миндаль и прочее); я разглядывала блузки, туфли, купленные ради мужчины и превратившиеся теперь в модное, но никчемное тряпье. Могут ли радовать вещи, да и все остальное, если они не служат любви? Похолодало, и мне понадобилось купить шаль: «Но он ее уже не увидит»; мне все опротивели. Я встречалась только с людьми, с которыми познакомилась во время своей связи с А. Они были приобщены к моей страсти. Даже если они не вызывали у меня никакого интереса или уважения, я испытывала к ним своеобразную нежность. Но я не могла смотреть на телеведущего или актера, которые нравились мне только потому, что походкой, мимикой, глазами напоминали мне А. Узнавая теперь его черты в совершенно чужих мне людях, я воспринимала это как жестокий обман. Я ненавидела всех этих типов за то, что они продолжали походить на А; я давала обет, что если он позвонит мне до конца месяца, я пожертвую пятьсот франков благотворительной организации; я воображала, что мы встречаемся в отеле, аэропорту или что от него приходит письмо. И я отвечала на несказанные им слова и письма, которые он никогда не напишет, если я шла туда, где бывала до его отъезда — к дантисту, на собрание преподавателей — я надевала тот же костюм, что и год назад, стараясь убедить себя, что схожие обстоятельства залог того, что вечером он непременно позвонит. Вконец убитая, я около полуночи ложилась спать, сознавая, что и в самом деле весь день надеялась на его звонок.
Бессонными ночами мысли уносили меня в Венецию, где я отдыхала неделю как раз перед тем, как познакомиться с А. Я старалась вспомнить мой распорядок дня и мои прогулки: по Заттере и улочкам Джудекки. Вспоминала свою комнату в пристройке к отелю «Ла Канчина» и все, что в ней находилось: узкую кровать, заколоченное окно, выходившее на внутренний двор кафе Куччоло, стол, покрытый белой скатертью, на котором были разложены мои книги, чьи названия я теперь пыталась припомнить. Я перебирала в памяти все находившиеся в этой комнате предметы, стараясь не упустить ни одной детали, как если бы достаточно было полностью восстановить в памяти место, где я провела какое-то время до знакомства с А., и я бы заново пережила свою историю с ним. Ради этого я была готова и в самом деле вернуться в Венецию, в тот же отель, в ту же комнату.
Чем бы я ни занималась в ту пору, все мои мысли, все поступки были обращены в прошлое. Настоящее я силилась обратить в прошлое, потому что оно несло в себе обещание счастья.
Я все время подсчитывала: «уже прошло две недели, пять недель, как он уехал», «год назад, в этот день я была там-то, я делала то-то». Что бы мне ни вспоминалось: открытие коммерческого центра, приезд Горбачева в Париж, победа Чанга в Ролан-Гарросе, тут же мелькала мысль: «Он был еще здесь». Я так отчетливо помнила всякие мелочи вот я копаюсь в каталоге Сорбонны, иду по бульвару Вольтера, примеряю юбку в магазине «Беннетон», словно переживала все это заново и не хотела мириться с невозможностью перенестись в тот день или час, как я перехожу из одной комнаты в другую.
В своих снах я тоже жаждала повернуть время вспять. Я разговаривала и ссорилась с умершей матерью, воскресавшей в моих снах — при этом и я, и мать знали, что она мертва. В этом не было ничего сверхъестественного — смерть стояла за ней, как «нечто само собой разумеющееся», вот и все. Сон этот повторялся довольно часто. Еще мне снилась маленькая девочка в купальнике, которая не вернулась домой. Преступление тут же раскрывалось. Ребенок оживал, чтобы воспроизвести путь, который привел его к гибели. Но знание истины мешало суду восстановить обстоятельства преступления. Еще мне снилось, что я теряю сумку, сбиваюсь с дороги, не успеваю собрать чемодан, чтобы сесть на уходящий поезд. Мне снился А., но вокруг него люди, и он даже не смотрит на меня. Мы едем вместе в такси, я ласкаю А., но его член не реагирует на мои ласки. Потом мне снится, что он уже хочет меня. И молча овладевает мною в туалете кафе или на улице, прижав к стене.
По выходным я принуждала себя заниматься тяжелой физической работой убирать дом, возиться в саду. К вечеру я бывала вся разбита и падала от усталости — как если бы эти послеполуденные часы провела с А.
Я начала рассказывать, как «с сентября прошлого года вся моя жизнь превратилась в лихорадочное ожидание мужчины», но прошло всего два месяца после отъезда А., а я уже не могу назвать день, когда и что произошло. Я хорошо помню все события, которые ассоциируются у меня с моей связью с А.: октябрьские волнения в Алжире, жару, затянутое дымкой небо 14 июля 89-го, даже куда более мелкие факты — например, покупку миксера в июне, накануне нашего свидания. Но ни одну из написанных страниц я не могу привязать к ливню, который мне запомнился, или каким-то другим событиям, что произошли в мире за эти пять месяцев — падением Берлинской стены, казнью Чаушеску. Время описания страсти не совпадает с временем самой страсти.
Между тем я взялась за этот рассказ только ради того, чтобы подольше оставаться в том времени, когда буквально все от выбора фильма до приобретения губной помады — было подчинено лишь определенному человеку. Несовершенное прошедшее время, которое я неосознанно выбрала с первых же строк, помогает мне продлить время, когда «жизнь была более счастливой, чем сейчас», и я не хочу, чтобы это время кончалось. И еще, чтобы пробудить боль, которая сменила прежнее ожидание его телефонных звонков и встреч. (И сегодня мне также больно перечитывать свои первые страницы, как больно трогать или видеть махровый халат, который он набрасывал, когда приезжал ко мне, и снимал перед уходом. И разница лишь в том, что если эти страницы всегда будут что-то значить для меня, а может, и для кого-то еще, то халат — который и сейчас дорог только мне в один прекрасный день перестанет меня волновать, и я брошу его в ящик с ненужным хламом. Записывая эти мысли, я, должно быть, пытаюсь спасти и халат.).
И все-таки я продолжала жить. То есть стоило мне отложить перо, и я тут же ощущала, как мне не достает мужчины, его голоса, иностранного акцента, прикосновения к его коже, я совершенно не могла себе представить его жизнь в далеком холодном городе, мне не доставало реального, живого и еще более недосягаемого мужчины, чем описываемый мною персонаж, обозначенный буквой А. И я хваталась за все, что спасало от боли, поддерживало надежду, хотя надеяться было не на что: гадала на картах, бросала десять франков в кружку нищего на станции метро Обер, загадывая, «хоть бы позвонил, хоть бы вернулся». (Возможно, что и книгу я пишу только ради этого).
Хотя мне было противно общаться с людьми, я согласилась поехать на коллоквиум в Копенгаген, потому что это был повод подать ему тихий признак жизни, послать открытку, на которую, как я себя убеждала, он должен будет непременно ответить. В Копенгаген я прилетела с единственной целью поскорее купить открытку, переписать в нее несколько фраз, тщательно заготовленных еще дома, и найти почтовый ящик. Возвращаясь в самолете домой, я думала, что летала в Данию только для того, чтобы послать открытку мужчине.
Меня тянуло перечитывать то одну, то другую из тех книг, которые я лишь проглядывала, пока он был еще здесь. Мне казалось, что они вобрали в себя мои ожидания, мои грезы той поры, и погрузившись в эти книги, я заново обрету свою страсть. И все же я не решалась на это из суеверного страха, словно «Анна Каренина» — из тех эзотерических книг, где есть заговоренные страницы, чтение которых может навлечь беду.
Как-то меня вдруг охватило безумное желание разыскать переулок Кардине, в 17-м квартале, где двадцать лет назад мне сделали подпольный аборт. Возникло чувство, что я должна во что бы то ни стало вновь увидеть эту улицу, дом, подняться по лестнице и постоять у дверей квартиры, где это произошло. Словно смутно надеялась, что старая боль заглушит сегодняшнюю.
