Элина не спеша поднимается с пола. Малыш лежит рядом на ковре, машет ручками, словно регулировщик на перекрестке. Волосы у Элины торчком — как в школе, когда она причесывалась «под панка». Секунду она косится на телефон, потом снимает трубку. Слабость такая, что пол под ногами будто качается. Элина опирается на подлокотник дивана, чтобы не упасть, и тут вспоминает, что совсем недавно точно так же снимала трубку, другой рукой держась за подлокотник, — кажется, говорила с мамой, а о чем, забыла. Может, опять мама звонит.
— Алло! — говорит Элина.
— Привет! — В трубке голос Теда. Слышен шум — возгласы, шаги, шорох, стук. Совсем не похоже на благоговейную тишину монтажной. Должно быть, он на съемках. — Как ты там? — пробивается сквозь шум его голос. — Все хорошо? Как дела?
Элина и не задумывалась, как у нее дела, все ли хорошо, но отвечает:
— Отлично.
— Чем занималась?
— Хм… — Элина оглядывает комнату: рядом корзина с мокрым бельем. — Стирала. С мамой говорила.
— Угу. А еще?
— Да ничего.
— А-а.
Наступает молчание. Рассказать Теду о провалах, о дырах во времени? С чего начать? С истории о пластинках? Или сказать: «Тед, у меня выпадают из памяти целые куски жизни, будто проваливаются в черную дыру. Я даже не помню, как родила».
— Я… э-э-э… — начинает она, но Тед не дослушивает.
— Поела?
Элина вспоминает. Поела? Кажется, да.
— Не помню.
— Не помнишь? — В голосе Теда слышится ужас.
Рядом что-то кричат про фургон с реквизитом. Элина приглаживает волосы, взгляд падает на желтую листовку возле телефона: «Жизнь после кровопотери». Элина подносит листовку к глазам, читает напечатанные слова.
— Элина? — Она вздрагивает, услышав голос Теда.
— Да. — Листовка выпадает из рук Элины, кружится в воздухе, залетает под стул. Потом достану, думает Элина.
— Тебе надо есть. Акушерка сказала. Ты поела? Вспомни, поела?
— Да, — отвечает Элина поспешно, с легким смешком. — Конечно. То есть… я не помню, что хотела поесть на завтрак.
Видно, совсем не этих слов ждал от нее Тед.
— На завтрак? — пугается он. — Эл, уже полчетвертого!
Элина искренне удивлена:
— Правда?
— Я тебя разбудил?
Элина снова обводит взглядом комнату, смотрит на ковер, на то место, где лежала, пока не позвонил Тед. На густом ворсе отпечатались контуры ее тела — точь-в-точь как на месте убийства.
— Кажется, да.
— Ты выпила обезболивающее?
— Хм… — Взгляд ее снова блуждает по комнате. Какого ответа ждет Тед? — Да.
— Мне пора. — Тед замолкает. — Я, пожалуй, пришлю к тебе маму.
— Нет, — поспешно возражает Элина, — все и так хорошо. Все хорошо, правда.
— Точно?
— Да.
— У тебя ведь есть ее телефон? На всякий случай. Я вернусь часов в шесть. Мы почти закончили. — В голосе Теда слышится тревога, мольба. — Приготовлю вкусный ужин. А пока поешь хоть чего-нибудь, ладно?
— Ладно.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Элина сидит в кресле возле черного хода и опять смотрит в окно на свою студию, и вдруг в дверь звонят. Элина замирает, прижав ладонь к оконному стеклу, и ждет. Мать Теда? Все-таки вызвал? Не надо выходить из кухни, кто бы это ни был. Решат, что дома никого нет, и уйдут. Элина продолжает смотреть в окно. И вновь звонок, долгий, пронзительный. Ну и пусть. Опять звонок, еще настойчивей.
Притаившись у окна, Элина думает: а вдруг мать позвонит Теду и скажет, что ей не открыли? А Тед забеспокоится, сорвется с работы. Элина встает с кресла, не спеша, осторожно, цепляясь за стену, ковыляет в прихожую. Малыш в коляске, спит.
Когда Элина открывает дверь, гостья — не мать Теда, а незнакомая женщина с копной желтых волос, грузная, синие брюки в обтяжку вот-вот лопнут — не ждет приглашения. Не ждет даже, когда Элина заговорит, а проходит мимо нее, ругая дождь, топает по коридору, плюхается на Элинин диван и перебирает какие-то бумаги, папки, ручки.
Потрясенная Элина застывает перед ней на ковре. Хочется спросить: кто вы? Что вам нужно? Кто вас сюда прислал? — но вид папок и бумаг повергает ее в молчание. Она ждет, что будет дальше.
— Итак… — Гостья вздыхает, ерзает на диване. — Вы Натали.
Это не вопрос, и Элина задумывается: разве я Натали? Кажется, нет.
— Нет.
Гостья хмурится, скребет в затылке ручкой.
— Не Натали?
Элина решительно трясет головой.
Женщина листает бумаги и, искоса глядя на Элину, вздыхает: «А-а». Это вздох усталости, разочарования, и Элину тянет извиниться за то, что она не Натали. Хочется даже ответить: так и быть, согласна, Натали так Натали.
— Вы Элина. — Гостья снова вздыхает.
— Да.
— Ну и как мы себя чувствуем, Элина?
Странно, что по-английски к человеку можно обратиться во множественном числе, «мы». Она одна, одна. При чем тут «мы»?
— Хорошо, — отвечает Элина в надежде, что женщина уйдет.
Но у той наготове целый список вопросов. Она желает знать, что Элина ест и сколько раз в день. Выходит ли на улицу, высыпается ли, записалась ли в группу поддержки, а раз нет, собирается ли; принимает ли лекарства, есть ли у нее помощники.
— Помощники? — переспрашивает Элина.
Женщина косится на нее из-под соломенной челки. Оглядывает комнату, Элинину пижаму.
— Вы живете одна?
— Нет. Я живу с другом, но…
— Но что?
— Он на работе. Он не хотел… То есть собирался взять отпуск. Они снимают фильм, выбились из графика и… ну…
Гостья долго царапает в блокноте. Бесконечные бумаги и вопросы утомляют Элину. Скорей бы эта женщина ушла — и растянуться бы на ковре, подложить руку под щеку и уснуть.
— А как у вас заживает? — спрашивает гостья, уставившись в бумаги.
— Заживает?
— Шов.
— Какой шов?
Гостья вновь бросает на Элину строгий взгляд.
— От кесарева. — По лицу ее пробегает тень сомнения. — Вам ведь делали кесарево сечение?
— Сечение? — Элина вертит слово в голове. «Сечение» означает разрез. Операция. Она прижимает к животу руку, вспоминает жгучую, как факел, боль. — Сечение… — бормочет она.
Гостья вновь заглядывает в записи, перебирает страницы.
— Здесь написано… давайте посмотрим… затяжные роды, осложнения и — вот — экстренная операция, кровотечение.
Элина смотрит на женщину в упор. Схватить бы ее сумку да в окно! Элина представляет звон стекла, дождь прозрачных осколков, глухой стук от удара сумочки об асфальт.
Гостья смотрит на нее из-под насупленных бровей, рот приоткрыт.
— Я вас попрошу, — Элина старательно выговаривает каждое слово, — уйти. Пожалуйста. Я очень занята. У меня… у меня… дела. Вы ведь не обидитесь? Заходите как-нибудь в другой раз. — Она тщательно подбирает слова, чтобы не оскорбить гостью. Неизвестно, откуда эта женщина взялась, но это не повод для грубости. Элина провожает ее до дверей. — Большое спасибо, — говорит она, закрывая дверь. — До свидания.
* * *
Александра на весь день запирается в комнате, подставив под ручку двери стул, чтобы не открыли братишки-сестренки. Те переговариваются и стенают за дверью, но Александра не сдается. Она изучает карту Лондона. Достает из платяного шкафа чемодан, выбивает пыль из малиновой атласной подкладки, перебирает одежду на вешалках, раздумывая, что взять с собой в новую жизнь, а что оставить. Младшие, захваченные драмой, подсовывают под дверь записки, печенье, даже ленту для волос.
— Поезжай в университет и извинись, — шепчет в замочную скважину кто-то из них. — Может, тебя примут обратно.
— Не за что мне извиняться! — огрызается Александра. — Не за что!
— А ты все равно извинись, — советует благоразумное дитя. — Ну и пусть не за что.
Но Александра блуждает из угла в угол, грызет печенье, читает главу-другую из книги, зачесывает наверх волосы, снова распускает, собирает в пучок на затылке. Садится писать дневник — получается сумбур, сплошные помарки. Делает перед зеркалом стойку на руках.
В сумерках, когда семья садится ужинать, добровольная узница Александра высовывается из окна как можно дальше, но так, чтобы не выпасть, ложится животом на подоконник, руки-ноги в воздухе, и пытается удержать равновесие.
Едва ей удается найти точку опоры — почти, почти, ноги над полом, руки в стороны, парящий ангел, — снизу, с дороги, доносится тарахтение мотора. Александра поднимает голову, теряет равновесие, царапает живот о подоконник, ноги стукаются об пол. Она вглядывается в темноту.
Та к и есть! По дороге движется машина, светлая, с открытым верхом, летит со свистом, закладывая крутые виражи, звук мотора то громче, то глуше. Человек за рулем ссутулился, ветер ерошит его волосы, лица не разглядеть, но Александра уверена: это он. Поднявшись на цыпочки, она едва заметно машет рукой.
Слышен визг тормозов, машина круто разворачивается. Водитель — высокий, в светлом костюме, — не заглушая мотора, выпрыгивает из салона. В руке у него что-то белеет. Он чуть замешкался. Смотрит на дом? «Почему, — отчаянно ругает себя Александра, — я не включила свет?» Он увидел бы ее у окна, наверняка бы увидел. Она хочет подбежать к стене и зажечь лампу, но боится потерять его из виду.
