Леонид Бородин - Год чуда и печали

Я слушал, а на душе становилось отчего-то тревожно. Мне казалось, что все, о чем он рассказывает, я уже знаю или знал когда-то, но забыл, но что все было не так, как он рассказывает, а совсем иначе, и даже названия и имена звучат лишь похоже, но не так, как я их когда-то слышал. Я ничего не мог припомнить, но все время хотелось возразить...

Потом дядя Витя пел песню:

Волны к тому времени уже стали захлестывать камни, за которыми мы сидели, а шум вала заставлял говорить все громче и громче. Другой берег, напротив, прояснился, и я впервые увидел горы, что выше наших, как сказал дядя Витя, со снежными шапками на остроконечных вершинах. До того берега было сорок километров, казалось же, что много больше. Открылась видимость влево и вправо. В обе стороны вода уходила в небо, или небо опускалось в воду, и лишь слабой, еле различимой чертой проглядывал горизонт.

Волны уже не просто катились, а будто кто-то подталкивал, торопил их, и это их раздражало, а раздражение они срывали на камнях и друг на друге, когда сталкивались в каменных россыпях на берегу. Тогда вода там закипала и пенилась и металась в водоворотах. На берегу ветра почти не было. Ветер носился где-то там, на середине, там он превращал воду в волны и оттуда гнал их к берегу.

Рыбаки снова заняли свои места на шпалах. Волны перехлестывали шпалы, били по ногам выше колен так, что сапоги не спасали. Клева, вопреки ожиданию и уверенности дяди Вити, не было, и через полчаса малость обескураженные рыбаки вышли на берег, слили воду из сапог, отжали гачи штанов и спрятали удилища.

Побросав остатки костра в воду, мы взобрались на насыпь и двинулись домой.

— Мы что знаем о рыбе, — рассуждал дядя Витя, — что ей жрать надо! А какие у нее еще дела и заботы, мы этого не знаем! По всем правилам должна она была клевать по валу, а вот не клюет! Значит, еще какие-то причины есть, которых мы не знаем. А может, еще подождать бы надо... Да только хватит с нас того, что есть!

И он подбросил кверху сумку с рыбой, и сумка тяжело упала ему на руки.

Я шел и все время запинался о концы шпал, потому что не смотрел под ноги, а смотрел на скалы или на Байкал. Он был теперь темно-серый, и небо над скалами было темное, и скалы не желтые или коричневые, как при солнце, а тоже серые, и хотя я понимал, что причина всех цветов — солнце, думалось же, что причина всему Байкал, ведь не Байкал смотрел на скалы и солнце, а скалы и солнце смотрелись в Байкал, и там они видели себя, и если вода была спокойна, то и все кругом прихорашивалось, глядя в зеркало воды, а если волны, и все колебалось и кривилось, как в кривом зеркале, у всего портилось настроение, а признак плохого настроения в природе разве не серый цвет, от которого и на душе серо становится...

Но у меня на душе было средне. Мне все время казалось, что я делаю что-то не то, о чем-то забываю... Оттого был я молчалив и, наверное, показался моим новым знакомым изрядной букой.

В мыслях же у меня все время стояли слова, что услышал нынче: Баргузин, Ольхон, Сарма, Ангара, — и мне все хотелось их как-то переиначить, произнести по-другому, и тогда, казалось, я вспомню что-то или что-то узнаю...

Я отказывался, но мне дали две рыбины, да еще самые большие. Поскольку это была не моя добыча, я сунул рыбу матери и пробурчал: "Вот... дали..." Мама была рада и сказала, что давно хотела свежей рыбы.

Я вышел на крыльцо, взглянул в падь и увидел и вспомнил одновременно про Мертвую скалу и все, что было вчера. Меня ждал обед, но я прыгнул с крыльца и побежал в падь. Бежал и удивлялся, как же я мог забыть о скале! А может быть, ничего этого не было, может быть, мне это все приснилось ночью? Я даже остановился от этой мысли. Но нет же! Я бросил Светку и убежал домой! Я дважды закрывал глаза и дважды видел одно и то же.

Я снова бежал, потом быстро шел, потом снова бежал.

На том самом месте, откуда вчера Светка ушла за коровой, я долго стоял и смотрел на скалу и сосну и ничего не мог понять! Обычная скала, обычная сосна, а что всего четыре ветви, так там, на вершине, поди, какой ветер бывает! Как еще сосна выстояла! На фоне серого неба скала тоже была серая, а сосна вообще плохо виделась, и ничего в ней не было особенного. Три, четыре, пять раз закрывал я глаза и ничего не видел такого, что померещилось мне вчера. Небо было сумрачное, и, когда закрывал глаза, силуэта сосны и скалы в глазах не оставалось. В общем, все оказалось глупостью, просто даже смешно было.

С обеда до вечера я бегал с мальчишками по деревне, лазил с ними по ближним скалам, строил запруду на речке. Потом немного прокапал дождь, а когда снова прояснилось, стало уже темнеть, и так закончился мой второй день жизни на берегу озера Байкал...

А на другой день Байкал был светло-голубой и, конечно, такое же было небо, и скалы кругом были желто-коричневые, где без деревьев, и ярко-зеленые там, где покрыты лесом.

Вода уже не походила на стекло, а будто громадная голубая скатерть была расстелена до всех горизонтов, а под скатертью ходили медведи и никак не могли выйти на берег. Волны были гладкими и блестящими и на берегу не плескались, а растекались по нему прозрачной голубой пленкой.

Я пошел по берегу в сторону станции, куда еще не ходил. Там на берегу стояла лодка, и я вспомнил, как в ночь приезда какой-то дядька обещал покатать меня. Я надеялся встретить его. Но на берегу никого не было. Лодка наполовину была затащена на берег и цепью прикручена к рельсу, вкопанному в землю. Я залез в лодку, сел на сиденье и, воображая себя плывущим по волнам, махал воображаемыми веслами и качался на воображаемых волнах. Мою игру прервал нахальный голос:

— Эй ты, а ну вылазь из лодки!

Мальчишка был чуть старше меня и сильней, в общем, типичный деревенский забияка. Из лодки я вылез и встал за ней с независимым видом.

— Твоя, что ли!

— А то! — ответил он важно.

Я пнул ногой камешек, сунул руки в карманы и пошел прочь.

— Эй ты!

Я повернулся.

— Ты куда это шкарлупу подевал?! — спросил он, угрожающе прищурив глаза.

— Чего?

— Я говорю, ты куда шкарлупу девал?!

— Какую шкарлупу? — спросил я недоуменно.

Мальчишка выпрямился и сказал торжествующе:

— А ту, из которой ты щас вылупился!

Такой хороший был день, настроение было такое хорошее, так не хотелось драться, да еще оказаться битым, но такое оскорбление как перенести? И я поднял с земли камень.

— А ить не попадешь! — оскалился он еще больше.

— А вот и попаду!

— А не попадешь!

— Как дам в лоб, — пригрозил я, замахнувшись.

— А ну попади!

Он снял с головы фуражку без козырька, повесил ее на рельс, к которому была примотана лодка, и отошел в мою сторону. До рельса было шагов пятнадцать-двадцать. Я прицелился, кинул и успел лишь заметить, что камень летит мимо, как мальчишка кинулся на меня бычком и в секунду приложил к земле всеми лопатками.

— Обманули дурака на четыре пятака! Щас я тебе хвоста накручу!

Я крутился и извивался в его железной хватке, но тщетно. От обиды даже слезы выступили, а за слезы стало еще обиднее. Он надавил мне коленкой на живот и приказал злорадно:

— Кричи: "Мамка, хочу жениться!" А нет, кишки выпущу!

Лучше кишки, чем кричать такое! От полного отчаяния, закрыв глаза, я мотнул головой, и тотчас же мне на лицо закапало что-то горячее. Открыв глаза, увидел, что из носа моего противника в два ручья течет кровь. Я вывернулся из-под него и вскочил на ноги, а он зажал нос пальцами и запрокинул голову, сидя на земле. Вся рубашка на груди у меня была в крови, но подолом ее я усиленно тер лицо, в душе ликуя над моим почти победителем.

— Что стоишь! — прогнусавил он. — Тащи воду в фуражке.

Я сдернул фуражку с рельса, побежал к воде, дождался волны и зачерпнул. Подумаешь! Я себе сто раз нос разбивал! Правда, кровь так не шла, как у него. Здорово я его боднул!

Он зачерпывал воду из фуражки и лил на нос. Даже шея вся стала у него красная от крови. Я еще раз зачерпнул, и после этого, кажется, ему стало лучше, потому что он отпустил нос и просто лег на спину.

— Нос у меня треснутый! — оправдываясь, сказал он. Но ему не понравилась собственная интонация, и он попытался пригрозить: — Щас кровь остановится, и я накручу тебе хвоста!

— А я тебя опять стукну по носу!

— Не стукнешь!

— Изловчусь и стукну!

Он потянул носом, поморщился.