Левантер протиснулся в этот конец вагончика и встал напротив них. Из обрывков их разговора он понял, что это и впрямь советские чиновники, остановившиеся по пути из Женевы в Милан на один день в Вальпине, чтобы полюбоваться горным пейзажем. Их разговор представлял собой вереницу безапелляционных суждений обо всем, что попадалось им на глаза: лыжники катаются плохо, трасса плохо оборудована, пейзаж оставляет желать лучшего, западное лыжное снаряжение слишком безвкусно и экстравагантно. Левантер ждал, когда они начнут обсуждать его. Удивившись, что они не обращают внимания на его лыжи и костюм, он, как бы случайно потеряв из-за качки вагончика равновесие, угодил в мужчину локтем. Тот отшатнулся, но тут же восстановил равновесие и бросил на Левантера надменный взгляд.
Одна из женщин посмотрела на ботинки Левантера.
— Интересный дизайн, — сказала она своим спутникам.
Мужчина взглянул на ботинки и буркнул:
— Дешевое пластиковое барахло. Ни грамма кожи.
Левантер сделал вид, что смотрит в окно. Другая женщина уставилась на лыжи.
— Я-ма-ха, — громко прочитала она по слогам.
— Японский хлам, — отозвался мужчина.
— Да ладно вам, зато парка чудненькая, — сказала другая женщина.
— Слишком яркая, — прокомментировал мужчина.
Русский повернулся, чтобы лучше разглядеть Левантера, продолжавшего неотрывно смотреть в окошко.
— Я знаю этот тип людей, — сказал русский. — Судя по физиономии, испанец. Явно прислуживает кому-нибудь за комнатенку. На кухне, например. А может, привратник или официант. Точно! Испанский официант! Швейцарцы нанимают этих жалких ублюдков и заставляют их работать как собак. По четырнадцать-шестнадцать часов в день. А потом такой вот получает выходной, напяливает свое дешевое шмотье и выпендривается, строит из себя большого человека.
Левантер обернулся и оказался с ними лицом к лицу. Напустив на себя вид важного советского начальника, он обратился к русским на их языке.
— Простите, что вмешиваюсь, товарищи, — сказал он и замолчал на секунду, упиваясь произведенным эффектом. Русские обалдело, уставились на него. — Я — подполковник Советской Армии Ромаркин, нахожусь в загранкомандировке вместе с советской горнолыжной сборной, участвующей в розыгрыше Альпийского Кубка.
Он снова сделал паузу. Остальные лыжники в вагончике наблюдали эту странную сцену, ничего не понимая из происходящего, но заинтригованные официальным тоном говорившего и внезапной подобострастностью русских.
— Я не мог не расслышать ваши комментарии на свой счет, — продолжал Левантер, подчеркивая каждое слово. — И поскольку, позволю напомнить, я нахожусь здесь в качестве официального представителя нашей любимой Родины, Союза Советских Социалистических Республик…
— Но, товарищ, — заикаясь, произнес мужчина, — мы никоим образом не собирались…
— Не перебивать! — приказал Левантер. — Дело не в том, что вы не имели понятия о том, что мое снаряжение — как и экипировка всей нашей сборной на этих соревнованиях — лучшее из возможного. Гораздо хуже то, что вы…
— Но, товарищ, мы никоим образом не намеревались подрывать…
— Я еще не закончил! — Левантер сурово посмотрел на русского чиновника. Тот замолчал и побледнел, как полотно. — Гораздо хуже то, — продолжал Левантер, — что вы, товарищ, показали свои истинные чувства: для вас выражение «испанский официант» является уничижительным. Тогда как именно испанские трудящиеся отчаянно сражались с превосходящими силами фашизма!
Чиновник, с пересохшим от страха ртом, пробормотал что-то нечленораздельное. Левантер повернулся к женщинам:
— Что касается вас, товарищи…
Женщины, заметно озадаченные, вылупились на него.
— Я всего лишь сказала несколько слов о вашей парке, товарищ, — сказала одна из них, облизывая губы.
— А я только сказала «Я-ма-ха»! — оправдывалась другая; при этом на ее щеках выступили капельки пота.
— «Парка»! «Ямаха»! И это все, что вы сумели сказать? Ни одна из вас не сочла необходимым возразить на фашистские замечания вашего товарища, — Левантер отчеканивал каждое слово. — Довольно. Мы разберемся с этим вопросом в Москве. А теперь, будьте любезны: имя, занятие, должность?
Первым заговорил мужчина, а за ним поторопились ответить на этот вопрос и женщины. Как и предполагал Левантер, это была номенклатура низшего пошиба — сотрудники Министерства торговли. Мужчина дрожащей рукой протянул паспорт, его жест сочетал желание услужить и полностью признать свою вину. Левантер довольно долго разглядывал документ, чтобы создать впечатление, будто он запоминает фамилию, а затем, не сказав ни слова, отвернулся, всем своим видом показывая, насколько ему неприятно случившееся происшествие и как он желает поскорее с ним покончить.
Вагончик прибыл на промежуточную станцию, откуда лыжники могли либо подняться вверх на подъемнике PicSoleil, либо спуститься на лыжах вниз. Дверцы отворились. Толпа лыжников повалила наружу, и в создавшейся суматохе советское трио заторопилось прочь.
Проходя к месту посадки на следующий вагончик, Левантер увидел, что русские сели за один из самых уединенных столиков на террасе и теперь нервно просматривают свои паспорта и прочие документы. Не было никакого сомнения, что они уже готовятся к допросу, который им предстоит по возвращении.
На краткий миг Левантер испытал к ним жалость и даже захотел подойти, извиниться за розыгрыш, обменяться рукопожатиями и посмеяться над маскарадом, в котором они только что приняли участие. Но он знал, что они смеяться не станут. Они наверняка решат, что человек, в совершенстве владеющий русским и знающий даже советский жаргон, не может быть никем иным, кроме как завербованным ЦРУ эмигрантом, и для такого человека дополнительная маска является лишь способом выяснить о них что-то еще.
И все же ему было стыдно и как-то неловко за свой обман. К его удивлению, короткая встреча с советскими людьми воскресила ту часть его души, которую он считал давно сожженной: наслаждение подстрахованной законом властью. Приводя в ужас трех подопытных русских кроликов, он действительно чувствовал себя советским подполковником; ни один живой советский подполковник не смог бы сыграть эту роль лучше.
Он пообещал себе рассказать об этом эпизоде Ромаркину, своему парижскому приятелю, именем которого он воспользовался, и воочию представил себе, как Ромаркин хохочет, повторяя снова и снова: «А я только сказала „Я-ма-ха“!»
Только становясь на лыжи, Левантер замечал в своем организме крохотные изменения, обусловленные возрастом. Хотя мозг еще сохранил способность учитывать обстоятельства и отдавать команды, но тело, некогда реагировавшее на эти команды автоматически, теперь зачастую не желало повиноваться. Отказываясь признавать случившийся перелом, его мозг продолжал выхватывать образы из прошлого, но, несмотря на все старания, Левантер не мог их повторить. Он начинал понимать расхождение между тем, что делал когда-то, и тем, что способен делать сейчас.
Для юноши, который научился кататься на лыжах после двенадцати лет и тренировался только во время зимних каникул, Левантер продемонстрировал незаурядный спортивный талант. К моменту поступления в ВУЗ он уже участвовал в нескольких лыжных соревнованиях местного масштаба и получил в качестве награды целый комплект лыжного снаряжения. Он любил кататься в горах и копил деньги, чтобы брать уроки мастерства и самому стать инструктором по горнолыжному спорту. Полученное наконец удостоверение оказалось очень ценным приобретением.
Когда Левантер учился в университете, партия решила продемонстрировать всему миру, что удовольствия, прежде доступные только привилегированным слоям населения, стали достоянием масс, и поэтому тружеников сельского хозяйства стали направлять в отпуск на горные курорты. Большинство сельских жителей не покидали своих равнинных полей, и мало кто из них видел горы. Двадцать четыре часа, проведенные в поезде на пути к высокогорному курорту, многих так выматывали, что пожилые люди даже теряли сознание или начинали блевать, выходя из душного, жаркого вагона на прозрачный холодный воздух. Ошеломленные башнеподобными, нависающими, как тюремные стены, горными вершинами, растерянные колхозники обычно оставались всем недовольны — от головокружения до опасностей под ногами. Даже по крутым деревенским улочкам они упорно отказывались ходить поодиночке, из страха, что могут потерять точку опоры и свалиться со скалы. Курортники поневоле передвигались маленькими группками, крепко взявшись за руки. Они ходили навытяжку, уткнувшись себе под ноги и никогда не поднимали глаз на горы. Некоторые из них даже считали, что горы — это творение рук человеческих, вроде огромных правительственных зданий, которые они видели во время обязательных поездок в столицу, и удивлялись, зачем правительству понадобилось строить горы такими высокими.
