Тело мое дрожало, рука протянулась и взяла, глаза смотрели и не верили. «Откуда эти деньги?» — спросил рот.
— От мамы.
Ты закашлялась. Судорожно глотнула воздух.
— Возьми. Не бойся. И никому не рассказывай. Ни брату, ни Папавашу, ни жене.
Вот так, дословно: «иди», «найди», «свое место». А сквозь кашель проступало намеком: другое место, не нынешнее. Не тот дом, что купила себе и мне Лиора на улице Спинозы в Тель-Авиве. Не этот дом и его хозяйка. Не она и ее дом. Он — со своими комнатами, большими и светлыми, как она, с правильными направлениями, как у нее, и она — с белизной стен своего тела, с широким промежутком между окнами ее глаз, с ее богатством.
2
До болезни у матери были золотые вьющиеся волосы, высокий рост и ямочка на щеке. Когда она заболела, волосы выпали, тело согнулось, ямочка исчезла. В первую годовщину ее смерти, стоя у ее могилы, мы с Биньямином заспорили, на какой щеке была эта ямочка. Биньямин сказал, что на правой, я настаивал на левой. Вначале мы посмеивались, обмениваясь похлопываниями по плечу и мелкими колкостями. Потом мои похлопывания отяжелели, а его колкости превратились в укусы.
Заключив пари — когда-то мы часто спорили и заключали пари, всегда на один и тот же обед в румынском ресторане, — мы начали расспрашивать о местоположении ямочки всех, кто мог о ней знать. Тотчас возникли и другие разногласия, наморщились в усилии и другие лбы, и стали заключаться новые пари. А когда мы обратились к старым фотографиям — с этаким детским волнением и сладкой болью взрослых сирот, — выяснилось (какое разочарование и какое тонкое, неизбежное чувство обмана), что на них никакой ямочки вообще не видно. Ни на левой щеке, ни на правой.
Возможно ли, что мы запомнили ямочку, которой не было? А может, мы вообще придумали себе мать, с ее улыбкой, и ростом, и ямочкой, и волосами? Нет! У нас была мать, но вот на фотографиях, как выяснилось после ее смерти, она не улыбалась. И поэтому там не были видны ни ее большие ровные зубы, ни насмешливый изгиб верхней губы, ни ямочка, ни тот взгляд, что поселился в ее глазах в первый же год ее брака с Папавашем.
Говоря с нами о нем, она никогда не говорила просто «отец» или «папа», но всегда «ваш папа». Скажите вашему папе, что я его жду. Расскажите вашему папе, что мы видели сегодня на улице. Вы хотите завести собаку? Попросите вашего папу, но не забудьте сказать ему, что я не согласна. И так как мы были маленькие, а она все время твердила «папа ваш» да «ваш папа», мы решили, что это его имя. Так мы называли его, говоря о нем и с ним, и так мы называем его и сегодня. Он не возражал, только требовал, чтобы мы не называли его так при чужих.
— Позовите папу вашего подняться к обеду, — говорила нам мама каждый день в ее пунктуальные, как у йеке,[12] час тридцать, и мы мчались вниз по лестнице в его кабинет детского врача, в квартире на первом этаже, — трехлетний Биньямин уже перепрыгивал через ступеньки, а я, пятилетний, еще катился за ним, — толкали и сбивали друг друга с ног с криком: «Папаваш… Папаваш… Мама зовет тебя обедать».
Они смеялись, оба, — она вслух в кухне, он про себя, молча вешая халат. Иногда он делал нам замечание: «Не носитесь так шумно по лестнице, вы мешаете соседям», и его голова витала светлым пятном высоко над нами. А иногда он наклонялся с высоты своего роста и зажигал для нас свой «цветной фонарь» — большой, яркий, мерцающий красным, желтым и зеленым фонарь, с помощью которого он пленял и успокаивал сердца своих маленьких пациентов.
Сейчас мама уже умерла, а Папаваш оставил работу и переселился в этот свой прежний маленький кабинет. Но тогда он был практикующим детским врачом, старше мамы на четыре года и старее ее на добрых двадцать. Порой он смотрел на нее так, будто и она была его маленькой пациенткой. Иногда в этом его взгляде появлялось выражение легкого упрека, а с течением времени, как то часто бывает с мужьями, чьи жены не взрослеют вместе с ними, начал диктовать ей ненужные правила, указывать, что надеть, потому что холодно, и что есть, потому что жарко, и выговаривать ей — «опять ты забыла!» — за то, что выпало из его собственной памяти.
Иногда и у нее просыпалась потребность в поучениях и правилах, но они были совершенно другими.
— Что нужно человеку? — провозгласила она как-то за столом после первой ложечки сладкого. — Совсем немного: что-нибудь сладкое, чтобы поесть, история, чтобы рассказать, время, и место, и гладиолусы в вазе, двое друзей, две горные вершины — на одной стоять, а на другую смотреть. И два глаза, чтобы высматривать в небе и ждать. Ты понимаешь, о чем я говорю, Яир?
А другой раз — мы уже жили тогда в Иерусалиме — ты вдруг захлопнула книжку, в которую была погружена, маленькую, толстую книжку в голубой обложке, — хотя, по мнению моего брата Биньямина, обложка была серой, — захлопнула и сделала еще одно заявление: «Я больше не могу!»
— Я больше не могу, — услышал я тебя тогда так же, как опять слышу сегодня. — Я больше не могу, — и замолчала, чтобы все слушатели могли, как подобает, содрогнуться от твоих слов, и снова открыла маленькую толстую книжку, и я, хотя в этом феврале мне исполнилось сорок девять — этакий стареющий тяжелый бык, — снова грущу всякий раз, как вспоминаю это давнее мгновенье, потому что цвета той обложки, и страничных полей, и шелковой закладки — густая голубизна, бледная розовость, глубокое золото — я отчетливо помню и сегодня. В точности цвета твоих глаз, твоей кожи, твоих волос. А вот название я забыл. И поэтому никогда уже не смогу прочесть эту книжку, даже просто разыскать ее, чтобы найти и узнать, какая фраза взволновала тебя настолько, что ты произнесла те слова. Выяснить для себя: тогда ли проросла та мысль, которая довела тебя до ухода?
Мать ушла из дома тем же манером, что отличал все ее поступки: решение созревало и набухало в ней медленно и исподволь, но с того момента, как оно было принято, никто уже не мог его отменить. Она усаживалась за кухонный стол, брала лист бумаги и делила его на две равные колонки. На одной она писала: «За-за», на другой — «За-против». «За-за» и «за-против» покраски лестничной клетки в белый цвет, «за-за» и «за-против» химиотерапии и облучения, «за-за» и «за-против» самоубийства, «за-за» и «за-против» субботнего обеда из шницеля и картошки с маслом, сваренной в соленой воде и посыпанной мелко нарезанным укропом, или же жаркого с картофельным пюре и лавровым листом. Записывала, подсчитывала на пальцах и принимала решение только после того, как всё подытожила и взвесила до конца. Иногда я пытаюсь угадать, что ты записала там перед своим уходом, — и мне становится страшно взвешивать за-за и за-против этого своего любопытства.
Так она говорила нам, мне и моему брату Биньямину: «Я за-за идти на пляж, но папа ваш — он за-против», — и так же делала покупки, и так же изгоняла из дома нелюбимые книги — «те, сочиняя которые писатель слишком наслаждался или слишком страдал». И с той же решительностью она сформулировала наш «Семейный устав», по поводу которого мы с Биньямином уже не сможем поспорить, потому что он, в отличие от книги в голубой обложке, существует и хранится у меня, так что его всегда можно открыть и прочесть.
У меня бывает, что я вдруг проявляю неожиданную и поспешную решительность, противоречащую моему характеру и внешности. Так было и в тот день, день ее смерти. Пока весть распространялась, обретая достоверность истины и не проявляя намерения передумать или измениться, и пока телефонные и дверные звонки становились все более частыми, и пока Папаваш метался среди стен, а Биньямин, как всегда, запаздывал или был занят — я поспешил схватить этот наш «Семейный устав» и спрятать его в одном из отделений для инструментов в своем «Бегемоте». С тех пор он у меня. Вот он: написанный на голубоватой и тонкой почтовой бумаге, с твоим пузатым «в» и щегольским «г». С бантиком «л» и маленьким, как точка, «о».
Вот, говорю я себе всякий раз, как вынимаю свое маленькое сокровище из его тайника, вот, над этой голубизной медлила ее рука, потом опускалась и писала:
«Дети убирают свои комнаты, вытирают тарелки и выносят мусор».
«Дети рассказывают своей матери истории и в субботу утром чистят обувь для всей семьи».
«Дети не забывают поливать мамину петрушку в кухне».
«Родители одевают, кормят, учат, гладят и обнимают и больше не произведут на свет еще детей».
И так далее, и так далее, здесь. Над этой самой бумагой. Твоя рука. Медлит, почти касается, еще теплая и живая.
3
Она была матерью легкой и спокойной и сердилась лишь в редких случаях: когда Папаваш называл ее «мать», а не по имени: «Рая», когда сыновья говорили о ней «она» вместо «мама», когда ей мешали белить квартиру и когда мы говорили ей «неправда» в ответ на какие-нибудь ее слова.
Но однажды она совершила поступок, который я понял только много лет спустя. Это произошло на Йом-Кипур,[13] через пять лет после нашего переезда из Тель-Авива в Иерусалим. Биньямину было тогда одиннадцать, а мне тринадцать. В праздничный вечер мы надели белые рубашки и спортивные туфли и отправились в синагогу в нашем квартале. Обычно Папаваш не разрешал нам надевать спортивные туфли, утверждая, что они способствуют излишнему разрастанию ступней в частности и костей скелета вообще. Но обычаи Судного дня почему-то трогали его. Он даже постился, хотя обычно не соблюдал ни единой заповеди.
