Виталий спросил как можно мягче:
— Вы знаете, где находитесь?
Вера смотрела с ужасом и на него, и вокруг — на все сразу!
— В тюрьме!
Да-да, что ж ей еще отвечать: и так ей страшно, а тут еще эти решетки! А как без решеток? Вон в третьей больнице новые корпуса без решеток: чтобы не травмировать больных — так уже один выскочил и разбился, хоть и говорили, что корабельные стекла, небьющиеся. Вот и вопрос, что гуманнее? Ну, правда, приемный-то на первом этаже, так что здесь можно было бы и без решеток.
Виталий попытался убедить Веру, хотя знал, что толку не будет: в таких случаях логика отказывает.
— Подумайте хорошенько. Посмотрите, белые халаты на персонале. Разве в тюрьме ходят в белых халатах?
— В тюрьме.
Конечно, ей сейчас не до логики.
На следующие вопросы она и вовсе перестала отвечать — обычное дело. Да уже и не имели значения ее ответы. Было совершенно ясно главное: девятнадцатилетняя Вера Сахарова больна, психически больна, нужно ее лечить. А уточнять содержание бреда, выявлять возможные галлюцинации, ставить диагноз — это все предстоит в отделении, в приемном покое это сейчас невозможно, да и не нужно. Виталий раздумывал сейчас не над диагнозом, а над решением, которое ему предстояло принять немедленно: куда положить Веру Сахарову, в какое отделение?
Больница обслуживала четыре городских района, так вот недавно ввели районирование и внутри больницы: распределили по районам отделения. Повторные больные обычно просили класть их в прежние отделения, по району часто приходилось класть в другие — много возникало лишних переживаний. А польза от новшества? Польза предвиделась, но пока не ощущалась. Но это с повторными. А уж первичных следовало класть по району, не раздумывая. Вере Сахаровой, следовательно, надлежало отправиться на второе.
— На второе ее? — вопросительно-утвердительно высказалась Ольга Михайловна. Ей нужно было знать для своих записей.
Отправить на второе — и значит больше никогда не увидеть. Ну, может, мельком во время ночного обхода. Не хотелось отправлять во второе, совсем не хотелось! Виталий стал уверять себя, что во втором Вере будет хуже, что тамошняя заведующая Инга Дмитриевна, известная перестраховщица, боится применять большие дозы, как это рекомендуют многие современные авторы, а вот он бы у себя лечил решительно и эффективно! И почти уверил себя, что действует только в интересах самой Веры Сахаровой!
— Нет, отправлю к нам, на девятое. — И счел нужным объяснить, почему столь явно пренебрегает последними распоряжениями: — Она как раз по моей теме.
Ну что ж, очень уважительная причина: совершенно естественно молодому врачу иметь тему, написать сначала статью, потом диссертацию. Совершенно естественно! Только вот на самом деле никакой темы у Виталия пока не было.
Они перекидывались словами с Ольгой Михайловной, Виталий в привычных терминах записывал психический статус, но все время помнил, что за дверью санитарки раздевают Веру Сахарову для осмотра. Вообще-то он давно привык к наготе больных женщин, да и бывала это большей частью весьма малопривлекательная нагота. Но сейчас, когда предстояло увидеть обнаженную Веру Сахарову, Виталий волновался: так ли она прекрасна фигурой, как лицом? И заранее становилось обидно, что природа могла не довершить начатого и поместить прекрасную голову на коренастый уплощенный торс, например.
— Можно смотреть, доктор!
То, что Вера пыталась прикрыться, стыдясь его, Виталия огорчило: показалось еще одним болезненным симптомом. Ведь в здравом состоянии она бы поняла, что врача не стыдятся. Наконец, санитарки распрямили ее и поставили перед ним. Да, природа не осрамилась: Вера была прекрасна вся; если бы она встретилась Фидию, мы бы поколение за поколением любовались ею и провозгласили каноном… То есть природа именно осрамилась, раз допустила Веру Сахарову сюда.
— Вот синяк и вот, — сказала санитарка.
У этих свои заботы: чтобы доктор записал в историю все синяки, с которыми больную привезли, чтобы не было претензий к приемному покою. Когда больная агрессивна, дерется — синяк дело обычное: «скорой» с такими тяжело приходится.
После обстукиваний и выслушиваний Виталий уселся дописывать историю, и при этом пустился на хитрость: сделал не только запись, необходимую при приеме, но и начал писать первичный осмотр в отделении: за новых больных всегда идет молчаливое соперничество — гораздо же приятнее лечить первичную, часто добиться хорошего результата, чем без особых надежд возиться с многолетними клиентами Пряжки. Так что не сделай он такую запись, Люда вполне могла бы поскорей взять Веру Сахарову себе — пока он тут занят в приемном.
А теперь Веру у него никто не отнимет.
Больше больных не везли, и Виталий снова поднялся к себе в отделение. Обход во главе с Капитолиной уже прошел по всем палатам, где оставались немногочисленные больные: большинство по случаю хорошей погоды было в саду, так что Виталий мог спокойно ходить сам по себе — что он и любил делать.
У двери, как всегда, дежурила Ирина Федоровна Либих, толстая женщина неопределенного возраста с признаками интеллигентности на лице. Состояние ее не могло за ночь измениться, но все равно с нею поговорить всегда приятно. И вообще Виталий любил Ирину Федоровну.
— Что же вы не пошли гулять? Наконец-то погода хорошая.
— Не хочу я, Виталий Сергеевич, идти с этими сумасшедшими бабами. Они же все сумасшедшие бабы вроде меня, неужели вы не видите? Вы же доктор! Я вчера весь день плакала на Серафимовском кладбище, где похоронен мой папа. В сорок шестом году он умер, я его труп набальзамировала и с тех пор ношу траур по его набальзамированному трупу — вот какая сумасшедшая! Подумайте только: с сорок шестого года! Виталий Сергеевич, у вас родители живы? Берегите их! Но моя мама совершенно сумасшедшая. Совершенно! Я так и Витальке Лаврову сказала: моя мать сумасшедшая и единственное мое спасение на Пряжке. Подумайте, она занимается изучением сознания! А чего его изучать? Гипнотизер отнимает сознание, и все девушки падают навзничь. Меня лечил гипнозом Случевский Измаил Федорович. Но мой папа умер, и я не смогла окончить Первый медицинский институт. Я написала Привесу шестнадцать формул цианистого калия, а он мне тройку по физколлоидной химии поставил! Но все равно, Виталий Сергеевич, у меня от вас Витька Лавров, тридцатидвухлетний сын. Так что вы уже дедушка, Виталий Сергеевич. Вы были в Колтушах, и там вас покойный Архип Анатольевич, соратник Павлова, уронил со стула. Вы заплакали, и я вас первый раз пожалела. Оттого и Витька Лавров родился. — Говоря все это безо всякой передышки, Ирина Федоровна приятно улыбалась. Мимо пробежала в процедурную симпатичная сестра Алла, и Ирина Федоровна, перебив сама себя, закричала: — Женись на ней, Виталька, женись, сукин сын!
Вот ведь глубокий дефект, уже и не бред, а разорванная речь, но еще видны остатки личности — симпатичной личности. Но словоизвержение это может продолжаться бесконечно.
— Ну хорошо, хорошо, Ирина Федоровна, все-таки нужно вам погулять. Давайте договоримся: я сейчас здесь обойду и пойду в сад — и вы со мной.
— С вами, Виталий Сергеевич, хоть на край света. Я с сумасшедшими бабами не хожу. А когда я учила анатомию, я нашла мышцы в мозгу, от которых он напрягается, когда очень думаешь…
— Потом, Ирина Федоровна, потом!
Виталий поспешно отошел к кровати в коридоре, где лежала старушка Клюева. Лежала целыми днями, ни о чем не просила.
— Как вы себя чувствуете, Валентина Кузьминична?
— А хорошо.
— Кашляете?
— А кашляю. Все время кашляю.
— Вот видите, а говорите, хорошо. Ну, а почему попали к нам, не вспомнили?
— А нет, не вспомнила.
— И не интересно знать?
— А нет, чего интересного.
— А где родились, помните?
— Не-а.
— А в каком году?
— А не помню. Давно-о!
— Дома вы о чем-то сами с собой разговаривали. О чем, не помните? И с кем? Голос слышали?
— И не знаю такого.
Так можно было спрашивать о чем угодно. Терапевту ее нужно показать, вот что!
В дверях надзорки — вернее, в дверном проеме, потому что настоящих дверей нет ни в одной палате: не полагается, и только вход в инсулиновую занавешен простыней — сидела Маргарита Львовна; ногой она упиралась в противоположный косяк, так что получался как бы шлагбаум. Рядом с Маргаритой Львовной сидела Меньшикова. Старые врачи рассказывали, что когда-то Меньшикова была красавицей — во что легко было поверить, потому что и сейчас ее лицо оставалось приятным: смуглая, черноволосая, со слегка раскосыми глазами — похожа на узбечку. Больна она уже лет двадцать, а последнее ее поступление так растянулось, что она безвыходно в больнице года три. Состояние все время колеблется, в последнее время немного улучшилось. Виталий вывел ее из надзорки — и вот она сама уселась при входе: плохой признак — значит, снова там окажется.
