Пожалуй, разговор с ней был единственным светлым пятном за весь вечер. Я в деталях рассказал ей о сегодняшней игре (конечно, воздержавшись от полного описания моего casus belli[11]), и, кажется, ей это показалось занимательным. Мало кто из ее хлюпиков-музыкантов смог бы не то что сам ударить, а даже выдержать тумак!
– Ну, я надеюсь, ты уделал того парня?
– Конечно! По полной программе!
– Жаль, что я этого не видела… Но ты же взгреешь кого-нибудь, когда вы будете играть с парнями из Йеля[12]?
– А то!
Я улыбался: Дженни, как и мне, нравились простые радости жизни.
– Дженни внизу, разговаривает по телефону, – сказала дежурная у коммутатора. Я еще даже не сказал, к кому и зачем явился, но тут же вырос в собственных глазах: очевидно, благодаря «Кримзону» и она уже была в курсе, кто я. Хотя нет, дело не в этом – многие знали, кто я. Важнее было другое – Дженни не скрывала, что мы с ней встречаемся.
– Ничего, я тут подожду.
– Читала в вашей газете, что во время игры с Корнеллом на тебя четверо набросились. Вот жуть!
– Да. А меня за это еще и отправили на штрафную скамью. На целых пять минут!
– Вот заразы…
В этом и заключается разница между другом и поклонником: с последним ты быстро исчерпываешь темы для разговора.
– Там Дженни, часом, не освободилась? – спросил я.
Дежурная проверила по коммутатору и отрицательно мотнула головой: «Нет еще…»
Интересно, на кого это Дженни тратит драгоценное время свидания со мной? Неужто на какого-нибудь вшивого музыкантишку? Я знал, что некто Мартин Дэвидсон, старшекурсник из Адамс Хаус[13], который был дирижером в оркестре «Общества друзей Баха», заявлял свои права на Дженни. Не в физическом смысле, конечно, – думаю, у него ничего не стоит, кроме палочки. Во всяком случае, пора положить конец этим ее дурацким беседам.
– А где телефон?
– Внизу, за углом, в холле. – Дежурная показала рукой направление.
Я спустился в холл и уже издали заметил Дженни. Она даже дверь кабинки не закрыла. Я направился к телефонной будке медленно, вразвалочку, надеясь, что вот сейчас она заметит мои бинты, мои боевые раны и вообще всего меня, и так растрогается, что швырнет трубку и бросится в мои объятия. Но, подойдя ближе, я услышал обрывки разговора.
– Да. Конечно! Конечно! И я, Фил. Я тоже тебя люблю, Фил.
Я застыл. С кем это она так? Точно не с Дэвидсоном – в его имени не было слова «Фил». Досье на этого типа мне уже было известно: «Мартин Юджин Дэвидсон, Риверсайд-Драйв, 70, Нью-Йорк. Студент Высшей школы музыки и искусств». С фотографии в его личном деле глядела тонкая натура, которая наверняка поражала всех вокруг своим глубокомыслием. Весил он при этом, судя по всему, минимум кило на двадцать меньше, чем я. Значит, не Дэвидсон. Получается, что Дженнифер Кавильери нам обоим предпочла кого-то третьего. Даже воздушный поцелуй послала в телефонную трубку. Фу, какая пошлость!
Не иначе как какая-то сволочь по имени Фил уже успела затащить Дженни в постель за те два дня, что меня не было рядом!
– Да, Фил, и я тебя люблю. Пока.
Вешая трубку, она заметила меня. Даже не покраснела, а только улыбнулась и послала еще один воздушный поцелуй – теперь уже мне. Как можно быть такой двуличной!
А потом легонько поцеловала меня в здоровую щеку.
– Ты ужасно выглядишь!
– После травмы немудрено.
Она продолжила:
– А тот, другой, он выглядит еще хуже?
– Да, ему повезло намного меньше. Я не щажу других парней.
Последнюю фразу я постарался произнести как можно более зловеще, как бы давая понять, что изуродую любого, кто покусится на Дженни, раз уж она придерживалась принципа «с глаз долой – из сердца вон!». Она взялась за мой рукав, и мы направились к двери.
– Пока, Дженни, – кивнула ей дежурная.
– Пока, Сара Джейн, – ответила Дженни.
Когда мы были уже на улице и собирались сесть в мой «миджет», я глубоко вдохнул, набрав полные легкие вечернего воздуха, выдохнул и спросил, стараясь говорить так, словно мне в самом деле все равно:
– Скажи, Джен…
– Да?
– Эмм… Кто такой этот Фил?
– Мой отец, – деловито ответила она, опускаясь на сиденье.
Ага, так я и поверил.
– Ты что, зовешь своего отца Филом?
– Его на самом деле зовут Фил. А ты как своего отца называешь?
Дженни как-то уже говорила мне, что ее воспитывал отец, у которого была своя пекарня в Крэнстоне, штат Род-Айленд. Его жена погибла в автомобильной катастрофе, когда Дженни была совсем маленькой. После этого отец – во всех других отношениях «отличный парень», как она сама говорила, – стал ужасно суеверен и запретил Дженни, единственному ребенку в семье, водить машину. Соответственно, получить права девушка тоже не могла. Ух, сколько крови это ей попортило в старших классах, когда она стала брать уроки фортепиано в Провиденсе. Зато в долгих автобусных поездках Джен успела прочесть всего Пруста.
– Так как ты к своему обращаешься?
Я задумался настолько, что даже не понял ее вопроса.
– К своему чему?
– Как ты называешь своего предка?
Я ответил ей, обозначив его именно так, как мне всегда этого хотелось:
– Сукин сын.
– Ты говоришь ему это прямо в лицо? – изумилась она.
– Он никогда не показывает свое лицо.
– Он что, носит маску?
– Можно и так сказать. Каменную.
– Да ладно! Он, должно быть, ужасно тобой гордится. Ты же выдающийся спортсмен.
Я взглянул на Дженни и понял, что должен рассказать ей кое-что.
– И он тоже учился в Гарварде и тоже был знаменитым спортсменом, Дженни.
– Круче чемпиона Лиги Плюща?
Мне было приятно, что она так высоко ценит мои спортивные достижения, но, к сожалению, пришлось спуститься с небес на землю и поведать ей об отце.
– Он участвовал в Олимпийских играх в 1928 году. Одиночная гребля.
– Вот это да, – ответила Дженни. – И победил, что ли?
– Нет, – сказал я. Думаю, она заметила – осознание того, что мой отец пришел к финишу шестым, сразу подняло мне настроение.
Какое-то время мы помолчали.
– И все-таки почему ты называешь его сукин сын? Что он такого сделал? – спросила Дженни.
– Заставляет меня, – ответил я.
– Прости, я не поняла…
– Он меня заставляет, – повторил я. Дженни настолько округлила глаза, что они стали похожи на блюдца.
– У вас что, инцест?!
– Оставь свои семейные проблемы при себе, Джен. Мне хватает собственных.
– Каких, Оливер? Что именно он тебя заставляет делать? – поинтересовалась она.
– Он заставляет меня делать «правильные вещи».
– А что неправильного в правильных вещах? – обрадовалась Дженни собственному каламбуру.
И тогда я рассказал ей, как противно ощущать, что появился на свет исключительно для продолжения семейных традиций Барреттов, да она и сама могла заметить, как меня передергивает, когда я вижу порядковый номер около своей фамилии. К тому же у отца есть определенная квота академических успехов, которые я, по его мнению, должен показывать в течение каждого семестра. Да в гробу я их видал!
– Ну, конечно, – с нескрываемым сарказмом сказала Дженни. – Я уже заметила, как тебе не нравится получать высшие оценки и играть за сборную…
– Терпеть не могу его за то, что требует от меня только успехов. – Все то, что меня угнетало, но о чем я никому не говорил, я в тот момент ушатом вылил на Дженни. И хотя я готов был от стыда сквозь землю провалиться, Дженни должна была это знать.
– Он просто вызывающе бездушен: что бы я ни сделал, все принимает как должное.
– Но он же занятой человек, директор банков и все такое прочее?
– О боже, Дженни, ты-то на чьей стороне?
– Это что, война? – спросила она.
– Вот именно, – ответил я.
– Но это же просто смехотворно, Оливер.
Судя по всему, мои аргументы не показались ей очень уж убедительными. Тогда я впервые заподозрил, что в глубине души мы с ней очень разные. Несмотря на то что три с половиной года моей учебы в Гарварде, а ее – в Рэдклиффе сделали из нас остроумных забияк, которых традиционно поставляют данные учебные заведения, Дженни отчаянно не хотела признавать, что у моего отца нет сердца. Она изо всех сил цеплялась за какой-то уж совсем устаревший миф, согласно которому все отцы любят собственных детей. Вероятно, в ней говорили итальянские корни, но в этом отношении она оказалась совершенно непрошибаемой.
И все же я попытался переубедить мою возлюбленную и привел в пример наш с отцом «разговор» после того матча. Это действительно произвело впечатление. Только совсем не то, на какое я рассчитывал, черт возьми!
– Значит, ради какого-то несчастного матча он приехал аж в Итаку?
Я пытался объяснить ей, что мой отец был обычной пустышкой – внешний лоск и никакого содержания. Но она прямо-таки зациклилась на том, что он проделал такой большой путь ради столь незначительного спортивного события.
