Однажды, когда мы ссыпались с одного из чердаков во двор к качелям, мы увидели сидящего верхом на перекладине незнакомого, наголо остриженного мальчика в большой для него военной рубахе, пузырящейся из-за пояса брюк без ремня. Наша веревка-качели валялась на земле. Сбоку на перекладине висела настоящая, взрослая полевая сумка. Посередине сумки светилась маленькая сквозная дыра.
Посидев неподвижно, незнакомый мальчик быстро и легко завертелся вокруг перекладины. Казалось, он не замечал нас. Мы подошли ближе — незнакомый мальчик все выделывал свои шикарные коленца. Как полагалось по Справедливым Дворовым Законам, мы не стали требовать, чтобы он освободил перекладину, а предоставили ему положенную каждому из нас Справедливыми Дворовыми Законами отсрочку. Мы окружили кольцом площадку и, задрав носы на незнакомого мальчика, так хорошо кувыркающегося на турнике, принялись громким хором считать до ста. Мы посчитали до ста. Новый мальчик все крутился вокруг перекладины. Тогда один из нас велел ему уходить. В ответ он сделал на турнике полное «солнце». Казалось, он не видит и не слышит нас. Тогда Ряба, самый высокий и сильный человек в нашей ватаге, притормозил его за ногу. В тот же миг незнакомый мальчик, словно только этого и дожидался, спрыгнул с перекладины, сдернул с нее продырявленную полевую сумку и как волчок закрутился на месте, раскручивая сумку на длинном ремне. Мы шарахнулись в стороны. Мальчик с сумкой кружился все быстрее, сумка громко свистела по воздуху, лицо его сделалось красным, как у больного; внезапно он завопил:
— Сдаетесь?!
И не успели мы ничего увидеть, как Ряба уже лежал на гравии площадки и по лбу у него сползала струйка крови.
А незнакомый мальчик, остановившись и покачивая полевой сумкой, опять заорал:
— Ну, а теперь сдаетесь?!
И тогда мы впервые все, как один, ответили ему нестройным хором: «Сдаемся… сдаемся… сдаемся» — и, толкая друг друга, бросились в разные стороны, оставив лежать на земле раненого Рябу.
Позже, когда мы все пробрались и столпились на одном из чердаков, чтобы до наступления поздней летней тьмы пугать там друг друга упырями и пожирателями трупов, мы в пыльное овальное окно видели, как, держась за голову, медленно шел домой Ряба, волоча за собой веревку-качели, и как весь длинный летний вечер крутился и изгибался вокруг перекладины в безлюдном дворе незнакомый мальчик.
С этого дня новенький стал нашим насильственным вожаком, диктатором нашей дворовой ватаги. Ему было почти четырнадцать лет. Мальчики его возраста сами собой уже выбывали из нашей ватаги, потому что к тому времени целыми днями бродили по улицам, по пятам за взрослыми ребятами шестнадцати-восемнадцати лет. А новенький еще очень долго был среди нас. Вернее, еще долго стоял над нами. Звали новенького как-то не по-городскому — Макаром или Захаром, кажется, — но он, по-видимому, стыдился деревенского своего имени и заставлял нас называть себя только по фамилии — Орлов. Заставлял окриками, кулаками и всякими злыми каверзами. Но особенно он поощрял прозвище, которое присвоил себе, — Орел. Поощрял мелкими подачками, неверным своим расположением и чуть более внимательным распределением пинков и подзатыльников. По тем временам новенький был неплохо одет: военная рубашка, в которой он всегда ходил, была хоть и очень велика ему, но была целой и чистой, заплаты на его брюках были сделаны аккуратно, из той же материи, а его ботинки никогда откровенно не «просили каши». Он был выше и сильнее каждого из нас — среди нас он один мог, подпрыгнув, уцепиться за перекладину довоенных качелей. Поэтому нечего было и думать теперь о наших самодельных качелях — перекладина сразу же сделалась его единоличным турником. По утрам, когда мы собирались в школу, видели из своих окон, как новенький, в одной только маечке летом и зимой, выбегал из своего подъезда к турнику и красиво крутился на перекладине, крутил свои полные «солнца» до тех пор, пока из окна третьего этажа не раздавался крик: «Орлов, бегом домой марш!» — и тогда новенький быстро бежал к своему подъезду, и было видно, своей матери — старшего лейтенанта, которая всегда, даже по воскресеньям в булочную, даже к соседке через помойный двор, ходила в полной военной форме, — он очень боится. Может быть, с того же страха перед матерью, в школе он (хотя и сидел по возрасту в одном классе с кем-то из нашей ватаги) вполне хорошо учился и вел себя прилично, без замечаний. А возможно, он делал это с сознательной целью — лез из кожи вон, чтобы не попадаться на глаза никому из взрослых, чтобы можно было скрывать от них все самое главное.
У новенького не оказалось никакого чувства, никакого ощущения, никакого предощущения древних Справедливых Дворовых Законов. Он был словно врожденно глухим ко всему, что касалось справедливости. Он бил маленьких, слабых, девочек. Бил он внезапно, вероломно, без всякого перехода от мирных товарищеских отношений. Он не только дрался, но и изобретал всякие изощренные мучительства: караулил нас на темных лестницах и в подворотнях с крюками и натянутыми веревками, и когда мы, попав в его ловушки, плюхались лицом в грязь или на камни, он мгновенно выскакивал откуда-то и хохотал над нами. В морозы и дожди он обливал нас холодной вонючей водой из клизм или леек, запихивал нам за шивороты и в портфели дохлых мышей и крыс, которых он специально для этого в избытке добывал на помойном дворе самодельными крысоловками; стрелял в нас острыми проволочками из рогаток, бросал нам на головы из окон лестниц самодельные факелы — горящий, облитый керосином картон; страшными ругательствами исписывал двери квартир, в которых мы жили, и за эти слова нас пороли ремнями убитых отцов наши строгие кормильцы матери — в общем, новенький оказался яростным мастером на всякие злобные выходки. Бил и мучил Орлов только тех, кто был слабее его. А так как каждый из нашей ватаги был слабее его, то он бил и мучил всех нас. Взрослых ребят, в том числе старших братьев членов нашей ватаги, новенький подкупал деньгами, в которых взрослые ребята, ухаживающие за девчонками, испытывали, конечно, в те послевоенные годы постоянную острейшую нужду.
Иногда он до темноты простаивал с ними у стены, время от времени ударяя монетой об стенку, — играли в биту. Тогда же он раздавал им монеты в кредит и, наверное поддаваясь, много и беззлобно им проигрывал. Таким образом, все взрослые ребята хлопали его по плечу, дарили окурки своих самодельных козьих ножек и, подмигивая ему, называли Орлом.
Добывал деньги новенький несколькими способами. Во-первых, экономя целиком мелочь, которую получал от матери на завтраки, — завтракал он в школе тем, что по утрам, подкараулив у подъездов, вынимал у нас из портфелей. Во-вторых, забирая у нас всякую мелочь, которую удавалось выклянчить на мороженое у наших кормильцев матерей. В-третьих, у бродячих старьевщиков, которые каждое воскресное утро уныло гнусавили в наших дворах: «Тряпье, одежду старую-у собираю-у, хлам ненужный, бума-гу-у во-зьму-у, во-зьму-у!» Он сдавал им по весу все, что за неделю отнимал у нас и малышей, — варежки, шапки, совочки, куклы, а также то, что выискивал на помойном дворе, который, конечно, сразу же сделался его оккупированной территорией и с которой он брал большие трофеи.
Можно даже сказать, что у ребят нашей ватаги новенький ничего не отбирал. В отличие от малышей, которые не могли поймать связи событий и простодушно ревели, когда новенький вырывал у них варежки или игрушки — за рев он бил их, — мы, как только попадались ему на глаза и издали слышали его вопль: «Сдаетесь?!» — сами бежали к нему и, заискивая, отдавали все, что у нас с собой было.
Понятно, что после первого же его появления в наших дворах мы больше не играли в игры с предметами: скакалками, ножичками, напильниками, коробками от гуталина; мячей у нас и без него уже не было, выносить что-нибудь с собою из дома было теперь напрасным. С его появлением мы даже перестали клянчить у наших бережливых кормильцев матерей деньги на мороженое, а когда наши матери, пораженные, по-видимому, такой переменой в нас к лучшему, сами совали нам мелочь, привычно ворча: «Держи, держи, хватит клянчить» (хотя мы теперь и рта не раскрывали, чтобы просить денег), каждый из нас, не сумев, конечно, воспротивиться предвкушению белого, сладкого, мягкого мороза, медленно исчезающего на языке, закладывал мелочь за щеку, несся к лотку на углу и, не сводя глаз с изумленной худой мороженщицы, разом запихивал себе в рот брикет мороженого в полкирпича.
