Немного не доходя до дома, там, где тропинка становится круче, Марта внезапно замирает передо мной и закрывает глаза.
— Мне просто надо успокоиться, — произносит она.
— Живот болит? — спрашиваю я, она кивает.
Я тихо стою позади нее и жду. У меня нет сил спрашивать, лучше ли ей, и я изо всех сил сжимаю руку в кулак. Иногда со мной что-то происходит: когда я разговариваю с мамой по телефону, и она говорит, что ей жалко Марту, потому что она очень старается забеременеть, я начинаю ощущать тяжесть в груди, в голове, такую сильную и горячую, что приходится сжимать кулаки, иногда я беру подушку или что-нибудь мягкое и швыряю в стену, а сама продолжаю говорить с мамой, вставляя м-м-м, уф-ф, уф-ф, но этого недостаточно, и, только прибавив немного в весе, я стала бросаться более тяжелыми предметами, например туфлями или телефоном, если уж очень захочется. Всегда Марта. Всегда. Всегда Марта.
У Марты практически постоянно болит живот, у нее болезнь Крона. Десять лет назад ей удалили кусочек кишечника, но не так много, чтобы ходить с катетером. Ее оперировали в тот день, когда я должна была праздновать тридцатилетие. Вместе с двумя подружками, которым тоже исполнялось тридцать в тот год, мы сняли уличное кафе, но, после того как стала известна дата операции Марты, мама пожелала, чтобы я отменила свой праздник, ничего ведь не случится, если отпраздновать день рождения позже, а вдруг во время операции что-то пойдет не так, а я окажусь пьяной или не отвечу на телефон. «Сможешь ли ты простить себя?» — вопрошала мама. Я поняла ее посыл, но не захотела отменять праздник, не захотела переносить его ради Марты, ее операция не была особо опасной, и я не собиралась сидеть в зале ожидания, часами читать дамский журнал, пить какао из автомата и успокаивать маму, я хотела напиться и провести время в обществе других людей. И все же я никак не могла забыть слова мамы насчет того, смогу ли я простить себя, несмотря на новое платье и море шампанского, из-за которого уже к десяти вечера я была пьяна, я весь вечер следила за своим телефоном. Никаких сообщений о том, как все прошло, не поступало, хотя операция должна была давным-давно закончиться. Я знала, что таким образом мама меня наказывала, и все же мои ладони покрылись холодным потом, я попыталась дозвониться до нее, но она не отвечала, и я была уверена, что в действительности что-то пошло не так, а мне не успели позвонить, или в том месте, где они находятся, плохая связь, я вышла на улицу и попыталась позвонить еще раз, я стояла на тротуаре неподалеку от моих курящих друзей, мне казалось, земля уходит из-под ног, и вот я, пьяная, стою и всхлипываю, мама не отвечает на телефон, и в конце концов я обрываю звонок. Я представила Марту в кислородной маске на операционном столе, кровь, писк аппаратов, отчаяние врачей, надо же, именно эта операция пошла не так, а ведь они практически всегда бывают успешными, а мама не хочет звонить мне, потому что я решила не приходить туда, вместо этого я решила напиться и творить глупости. Я вытянула руку и поймала такси, стоял светлый летний вечер, а я уехала с праздника, но не в больницу, там я не могла показаться, не могла приехать туда пьяной, я поехала домой, проблевалась и забралась под одеяло, а моя черная душа сотрясалась. На следующий день я проснулась от сигнала телефона, мама написала, что с Мартой все в порядке, а моя подруга спрашивала, почему я так рано ушла и не забрала свою куртку.
— С тобой все в порядке? — наконец спрашиваю я.
Марта стоит и глубоко дышит, ее глаза полузакрыты. Где-то кричит чайка: кайа-а-а, кайа-а-а, кайа-а-а. У меня сводит челюсти, она так глупо выглядит, она так чертовски глупо выглядит, стоя вот так, у меня нет сил смотреть на нее.
* * *
КРИСТОФФЕР ВЫНИМАЕТ ИЗ ХОЛОДИЛЬНИКА сырое мясо и режет зелень, в которой собирается его замариновать. В последний год он начал готовить колбаски с нуля и другие продвинутые блюда, что надо тушить часами, а еще закваску, и ею постоянно воняет в холодильнике. Одно время он даже варил собственное пиво, но оно никому не нравилось, дома у него полно огромных кухонных комбайнов и мясорубок, пароварка занимает половину стола, а Марта заявляет, что понятия не имеет, что со всем этим делать.
— Мне нужно, чтобы кто-то из вас мне помог, — заявляет он.
— Ида может, — отвечает Марта, потягиваясь. — Мне нужно немного отдохнуть.
Они обмениваются репликами с такой интонацией, будто этот разговор у них хорошо отрепетирован.
— Тебя не затруднит? — спрашивает Кристоффер и смотрит на меня.
— Конечно нет, — говорю я.
Мне не надо отдыхать, меня не жалко, и мне нравится находиться наедине с Кристоффером, делать что-нибудь и болтать. Мне выдают нож, я нарезаю картошку лодочками, а он хвалит меня за скорость. У нас на даче маленькая кухня. Раньше я знала, что где находится, но Кристоффер с Мартой переложили вещи, специи и соль стоят в шкафчике, а не на полке над плитой. Они и здесь покрасили стены, раньше они были зелеными, а теперь насыщенно-синие, современные, Кристоффер с Мартой переделывают все подряд, не спрашивая меня. Окна остались прежними, как и стекла, через них мир снаружи кажется волнистым, а между рамами валяется пара дохлых мух.
— Как прошла встреча с тем парнем? — спрашивает Кристоффер, пока я выкладываю картошку в прямоугольную сковородку.
— С каким? — уточняю я. — А, с тем… Это было просто свидание по «Тиндеру», не более того.
— Тогда надо бы тебе проверить, нет ли на соседних дачах каких красавчиков, — произносит он.
Я улыбаюсь, я не могу, не могу говорить на эту тему, не могу притворяться оптимисткой, готовой к встречам с красавчиками, от таких мыслей я слабею и у меня опускаются руки. Стрелять глазами направо и налево, Петтер, сорок два года, Томас, тридцать шесть лет, Стивен, сорок пять лет, кружка пива в местном пабе, где нет опасности встретить знакомых, странное чувство смущения, когда я понимаю, кто передо мной, потому что на фотографиях он выглядит совершенно иначе. Треп ни о чем, и я пью быстрее, чем следовало бы, я боюсь, как бы беседа не зашла в тупик, поэтому улыбаюсь гораздо больше обычного, говорю быстрее, размахиваю руками от беспокойства, что он заскучает, а где-то глубоко внутри говорю себе: «Успокойся, не будь такой». Ты смотришь «Игру престолов», спрашиваю я, а другие интересные сериалы, а какой сезон, у тебя много работы, сколько вас в отделе, ну почему у меня не получается лучше, обычно я не так глупа. Он может подумать, что я хочу слишком многого, он может подумать, что я никогда не встречалась с парнем по-настоящему. И трудный момент в конце разговора, когда я спрашиваю, не выпить ли нам еще по одной, а он начинает тянуть, говорить, что ему завтра утром рано вставать, и я сдаюсь, возможно, мы пройдем квартал вместе, а потом кому-то из нас надо будет повернуть, и вот уже я стою и переминаюсь с ноги на ногу, мы сухо разговариваем, а я понимаю, что слишком широко открываю глаза и слишком много улыбаюсь. Я надеюсь, он скажет, что хочет встретиться со мной еще раз, я надеюсь на это, несмотря на то что с ним было до смерти скучно, но он лишь говорит, что ему было приятно пообщаться со мной, и желает мне всего хорошего, может, созвонимся, я приподнимаю руки, как будто собираюсь обнять его, но он отступает на шаг назад, и мои руки опускаются, и я тоже говорю: «всего хорошего» и «созвонимся», глупо поднимаю руку, машу на прощание и направляюсь к автобусной остановке с этими идиотскими руками, которые некуда деть, сижу с этими идиотскими руками в автобусе в полном одиночестве, хотя вокруг меня полно людей, и запираю за собой дверь в квартиру этими идиотскими никчемными руками.
— Наслаждайся, пока можешь, — произносит Кристоффер и вытирает пот со лба, он растапливает масло в кастрюле и примешивает к нему муку. — Та-дам, и вот ты уже сидишь с мужем и детьми и мечтаешь о своей прошлой жизни.
— А ты мечтаешь о своей прошлой жизни?
— Может, чуточку, — отвечает Кристоффер и смеется.
