— Теперь и меня нет…
Пришлось вызывать «скорую», и с Татьяной отваживались часа два. Назавтра она поднялась серой и постаревшей. Но сумела переломить себя и быстро, не отходя от телефона, помогла все организовать, в том числе и эту машину, которая теперь сидела в грязи. Однако, ехать в Первомайск на похороны наотрез отказалась:
— Нельзя мне туда, Коля, — внушала она Богатыреву. — Нельзя, понимаешь? Дороги нет. Алексей бы не захотел, чтобы я там была.
Когда гроб поставили в кузов, отъехали от морга и выехали за ворота больницы, Богатырев увидел у поворота знакомую «Волгу». Возле нее горбилась Татьяна и опиралась на раскрытую дверцу, словно уже не могла стоять без подпорки. Но все-таки собралась с силами и медленно, словно двигалась на ощупь, подошла к машине.
— А ребята где? — первым делом спросил Богатырев. — Прилетели?
— Нет. Рейс отложили, непогода. Коля, подсади меня… Теперь гроб открой и оставь нас…
Она просидела в кузове минут пятнадцать, сама неловко спрыгнула на землю и бросилась к «Волге», ничего не сказав Богатыреву и даже не кивнув ему. Хлопнула дверца, мигнули габариты на повороте и — словно не было.
Только остался в кузове нежный запах дорогих духов…
Ну, вот, кажется и добрался. Увидел крайние дома с блестящими непросохшими крышами и остановился, будто после марш-броска, который отнял последние силы. Нашел взглядом родной дом и вспомнил, словно неожиданная вспышка сверкнула и высветила: сидят они вдвоем с Алешкой на взгорке и держат перед собой раскрытые ладошки. Забавно получается: один глаз прищуришь — дом видно, а другой глаз прищуришь — дом исчез, только собственная ладошка светится, розовая от солнца…
«Вот так и получается нынче, что, кроме своей ладошки, ничего не видно… Куда идти, где голову прислонить, кому пожаловаться? Хотя и жаловаться бесполезно. Кто слушать будет? В каждой избушке свои игрушки — поломанные… Ладно, пошли!»
И он пошел к дому, почему-то очень осторожно пошел, старательно глядя себе под ноги, словно опасался, что в траве хитро замаскирована смертельная растяжка.
7
Хоронили Алексея после полудня.
Солнце пригрело, и высыхающая земля, отдавая влагу, подернулась светлой, колеблющейся дымкой. Когда стали закапывать могилу и сырой, тяжелый песок зашлепал по крышке гроба, распелась-расчирикалась в старых березах веселая птичка, и все спрашивала: «Витювидел, витювидел?»
— Ишь, певунья какая, — зашуршал за спиной Богатырева старушечий голос. — Душа, видно, светлой у Алексея-то была, вон какой оркестр божья птаха устроила…
— Смерть-то, она таких и любит, — отозвался другой старушечий голос. — Ей абы кого не надо, ей добрых людей подавай…
— Да главно-то, молодые, молодые мрут, скоро только старье и останется.
— Нам не привыкать, одне будем маяться.
Мелькали лопаты, шуршал сырой песок, громко, с надрывом и причетами выла Светлана, а невидимая птичка, не зная перерыва, продолжала спрашивать: «Витювидел?»
Мужики вкопали тяжелый сосновый крест, стали насыпать и выравнивать под ним аккуратный холмик.
Вот и все.
Замолчала веселая птичка и больше уже ни о чем не спрашивала.
Богатырев приобнял Светлану, отвел от могилы и передал старухам — сил не было слышать ее причитания. Светлану отпоили водой, она перестала рыдать, и в это время, в установившейся тишине, прорезался тонкий женский голос. Он срывался и снова взлетал над тихим кладбищем:
— Подождите! Подождите! Будьте добры, подождите!
Мужики замерли, опустив лопаты. Люди недоуменно оглядывались. Богатырев тоже обернулся на голос, увидел неподалеку девушку в голубенькой куртке и в черном платке, концы которого то взметывались вверх, то опадали. Она торопливо, запинаясь, пробиралась между могильными оградками, переходила на мелкий, неуверенный бег, но все равно двигалась медленно, как будто невидимая сила сдерживала ее и не дозволяла ускорить движение. Когда осталось одолеть до могилы всего несколько метров, девушка сбилась с торопливого шага и побрела тихо-тихо, не поднимая головы и не глядя на расступающихся людей. Увидев вкопанный крест, она близоруко прищурилась, замерла у края холмика и вдруг медленно стала опускаться на колени. А когда опустилась, вскрикнула, ткнулась головой в разрытый песок и раскинула руки, словно хотела обхватить всю могилу. Под голубенькой курточкой ходуном заходили острые, худенькие плечи.
Все произошло так внезапно и так быстро, что Богатырев растерялся, смотрел на девушку и не знал, что делать. За спиной у него зашуршали шепотки, а кто-то, не таясь, в полный голос, с любопытством спрашивал: «Чья девка-то? Чья?» Это неприкрытое любопытство, совсем неуместное здесь, у могилы, разозлило Богатырева, и он громко, не оборачиваясь, оповестил:
— Наша!
Вышагнул к могиле, осторожно поднял девушку с земли. Тоненькую, легкую, прижал к себе, и острые плечи под его рукой перестали вздрагивать.
8
— Меня Аня зовут, Анна Аксенова. — Девушка несмело, лодочкой, протянула Богатыреву узкую прохладную ладошку, и щеки у нее слабо зарозовели. — Я знала Алексея Ильича. А вы — Николай. Я сразу догадалась, он много о вас рассказывал. Мне очень нужно поговорить с вами, очень…
— Подожди, — остановил ее Богатырев. — Вот отведем поминки и поговорим. Пойдем, там уже люди сидят.
— Обратно надо успеть, в город, грязь же…
— Завтра поедешь, переночуешь и поедешь. Загоняй свою таратайку в ограду.
Он подождал, пока Анна загнала в ограду и приткнула к забору заляпанный грязью по самую макушку «запорожец», взял ее за руку и повел в дом, где были уже накрыты столы и где ждали только его. Не отпуская, вел за собой Анну, еще недавно совершенно неведомую ему, и был благодарен, что она приехала, смогла добраться по распутице на своем допотопном транспортном средстве. Вот ведь как получается: ни жены, пусть и бывшей, ни детей на похоронах Алексея не оказалось, а явился совсем другой человек, которого не ждали и который благодаря этому появлению стал родным.
Особенно остро почувствовал это — родные! — когда поднялся из-за стола, оглядел всех и понял, что ничего не сможет сейчас сказать такого, что положено говорить на поминках. Горло перехватывало, слов не было, и он смог лишь выдавить из себя сиплым, сразу осевшим голосом одно, короткое:
— Помянем.
Просидели до самой темноты, говорили негромко, вполголоса, словно в доме кто-то спал и его боялись разбудить. Все устали, все еще не отошли от длинного и горького дня и говорить старались о малозначащем, пустяковом, но и на такие разговоры уже не оставалось сил. Скоро соседи и родственники разошлись. Светлана принялась убирать посуду, муж ее, Сергей, и Анна вызвались помогать, а Богатырев, отодвинув недопитую рюмку, выбрался на крыльцо, спустился в ограду. Долго стоял, прислушиваясь к сумеречной тишине. В садиках вовсю цвела черемуха, воздух становился ощутимо прохладней и в нем явственней прорезался волнующий запах. На западе, там, где недавно закатилось солнце, маячил, поднимаясь из глубины дальних колков, нежный розовый свет, истончался и на склоне небесного полога становился почти белым — приближались летние ночи, короткие, как нечаянный вздох.
Глядя на небесный склон, где так причудливо играл свет, Богатырев снова, точно так же, как на вокзале, всем своим существом почуял: жить хотелось! Он застыдился этого чувства, подступившего так внезапно, но поделать с собой ничего не мог — да, хотелось жить. Дышать, слушать тишину, ходить по земле и никого больше в нее не закапывать.
— Николай Ильич, извините, я бы все-таки хотела поговорить с вами…
Задумавшись, он даже и не заметил, как вышла из дома Анна. Обернулся и предложил:
— Пойдем, на лавочку сядем, там и поговорим.
Перед домом у Богатыревых стояла лавочка — толстая, строганая доска, прибитая к двум березовым чуркам. От старости чурки давно вросли в землю, доска потрескалась от дождей и солнца, но лавочка для Богатырева, как и раньше, показалась удобней самого мягкого кресла. Он сел, навалился спиной на штакетник и вытянул ноги. Даже захотелось глаза закрыть и сидеть, ни о чем не думая.
