Помню, как я уже один (видно, азарт оказался сильнее, чем у других) иду через Аничков мост. Ветер вышибает слезы… Но зато – я запомнил этот миг навсегда. Потом, через много лет, я прочел стихотворение Бунина, то же самое состояние, то же место:
И на мосту, с дыбящего коня
И с бронзового юноши нагого,
Повисшего у диких конских ног,
Дымились клочья праха снегового…
Я молод был, безвестен, одинок… [1]
Бунин, будущий нобелевский лауреат, уже видящий и чувствующий все так остро, уже знающий о своей исключительности, никем не оцененной, был вот здесь так безвестен и одинок. Как ты!
В ранних (послевоенных) классах сначала все были одеты кто во что, и вдруг откуда-то пришла первая мода – вельветки. Откуда? Почему? Никаких рулонов вельвета в магазинах не наблюдалось. Но понятие утвердилось. «Бабушка, сшей мне вельветку!» – звучало тогда во многих коммуналках. «А что это?» Ну, как объяснить?!.. Вельвет вовсе не обязателен. Главное – это должна быть куртка на молнии, чтобы можно было, играя, приспускать молнию, потом снова подтягивать – и снова, когда захочется, приспускать… Свобода! И еще пожелание – не тот черный тяжелый материал, из которого тогда шили все… Легкость – вот что манило. Нечто подобное и нашла моя бабушка на рынке. Смотрю фотографию третьего класса – все в курточках на молнии! Мода была всегда!
Государство наводило порядок: в старших классах ввели обязательную серо-голубую форму. И жизнь разделила нас на шерстяных и фланелевых. Шерстяная форма сохраняла свои очертания долго, фланелевая быстро превращалась в мятую тряпку, увы! Я сочувствовал фланелевым, но… Помню момент в классе за партой: шерсть натерла нежную шею сзади, но я этим наслаждаюсь, горжусь и даже как-то усугубляю то ощущение, провожу шеей по колючему воротнику снова и снова, смакуя свою принадлежность к «шерстяной элите», диктующую еще и успешную учебу (уж нам ли не справиться с учебой, когда мы так отлично одеты!).
Помню, как мы ехали нашей компанией по Невскому на троллейбусе и говорили о польском кино. И сидевшая напротив благообразная старушка вдруг воскликнула, всплеснув руками:
– Откуда вы, ребята? Я просто любуюсь вами! Настоящие гимназисты, как раньше!
– Спасибо! Вы тоже замечательны! – сказал я.
Жить, не пытаясь улучшить мир, – жить зря. Такие мысли – и пропадают! Мы толпились в школьном дворе после торжественной линейки по случаю окончания учебного года, освободившись непривычно рано. Мысль можно и реализовать! И я подошел к группе самых отпетых одноклассников, которые уже что-то соображали в углу двора.
– А пойдем в Летний сад! – предложил я.
Они офонарели. Уставились на меня. Увидели, наконец! Закончился девятый класс, а дальше – меня переводят в другую школу… Но уйти так, чтобы потом никто и не вспомнил, я не хотел.
– Там лебеди на пруду! – вдруг сказал я, вовсе не будучи в этом уверен.
– Отвечаешь?
– Да!
– Ну, пошли!
Мне кажется, я их отвлек от чего-то важного и идут они только за тем, чтобы потом мне накидать, но уже на законных основаниях. Вот и отпразднуют окончание учебного года!
От Моховой до Летнего сада путь недолог. Но – мучителен. Не я создал этот мир! Почему же я отвечаю за него? Ответишь! А кто же еще? Дураков больше нет.
Конечно, никаких лебедей на пруду не оказалось.
– И где?!
Мне хана. А также и жизни, которую я им обещал. «Так сделай ее! Или хоть – попытайся!» Я нащупал в кармане бутерброд, выданный мне на весь день. Бутерброд плюхнулся посередине пруда – и из крохотного домика на берегу, где и уточке, казалось, не поместиться, выпорхнули вдруг два чуда, два лебедя, и поплыли, отражаясь. Я сглотнул слюну. Прощай, бутерброд. Но я сделал что мог! Миг торжества! И – всё? Конечно, они хлопали меня по плечам, по правому и по левому (ребята они неплохие), но ведь эполеты Преображенского полка от этого на плечах не выросли.
Ну что, кудесник, любимец богов? Доволен? И так теперь – каждый день? Бутербродов не напасешься! Волнение почему-то нарастало.
Я свернул к себе на Саперный и вошел в другой мир. Стало вдруг очень жарко, возник нежный туман, и все стало необычным. Звуки доходили глухо, словно издалека. Я попал в какое-то волшебное царство! Жара нарастала, жгло мочки ушей. На лестнице показалось холодно, меня колотило. Что это? Где я? Горький вкус во рту. В прихожей стояла женщина, похожая на маму. Она положила мне на лоб ледяную руку.
– Э-э-э! Да у тебя температура! – глухо, словно сквозь воду, донеслось.
«Может, из-за температуры я так и начудил?» – подумал я.
2
– Да не так это делается!
От такой фразы я очнулся. Я ничего еще не делал – и уже что-то «не так»! Усмехаться, оказывается, больно. Губы, видимо, воспалены и потрескались и, кажется, кровоточат. Больница! Отсюда и голоса. Неприятные. Осторожно открыл глаза. Унылое однообразие, ряды стриженых голов. Обладатель ближней головы в каких-то шрамах и струпьях, видимо, и есть тот, кто знает, как это делается, причем – всё! Мудрейший! Голован!
– Дай! – он взял у соседа банку сгущенки, которую тот пытался расковырять тупым ножом, и поставил себе на тумбочку. – …Жди! – он нагло захохотал. – К нам на Шкапина придешь – голым уйдешь!
«Какой же идиот к тебе на Шкапина пойдет?» – еще подумал.
Но оказалось – я. Зачем? Об этом и речь! Шестнадцать лет – и надо куда-то двигаться.
В палате был странный обычай. Часть ужина – два ломтя хлеба и два кубика масла – все приносили сюда и, сделав бутерброды, пировали здесь. Я бы сказал, «бездуховно общались». Я, увы, не принимал в этой «масленице» участия. Мама не положила в котомку нож, и я, отвернувшись к стене, глотал хлеб отдельно, а масло отдельно. Оно казалось соленым. Слезы? Давно я не плакал. Сильно ослаб. Долго не поворачивался: пусть слезы высохнут. И так продолжалось неделю! Но однажды (силы, видимо, появились) я, повернувшись к публике, положил два куска масла на ломоть хлеба, придавил другим и нацелил это двухэтажное сооружение в рот. И был наконец-то замечен.
– Гляньте! В двойном размере жрет! Во буржуй!
– Эй! «В двойном размере»! Куда пошел! Дай укусить!
– Стой, двухэтажный! Не уйдешь! – мне перегородили дорогу.
Вот он, миг славы, а точней – позора!
– Ша! – рявкнул голован, и все застыли. – Геть отсюда!
Сатрапы, отталкивая друг друга в дверях, исчезли. Пришло, значит, и мое время. Что покажет?
– Наблюдаю тебя, – заговорил он (худой парень лет шестнадцати). – Удавишься, но не попросишь! На!
Он протянул мне символ власти – финку с наборной ручкой из плексигласа разных цветов. «На зоне делают!» – слышал уже его хвастовство.
– Спасибо. Я люблю так! – теперь я уже принципиально пытался запихнуть свое двухэтажное сооружение в горло.
Не воспользовался возможностями. Зато воспользовался он.
– В центре живешь?
– Да, – отложив в сторону свой суперброд (говорить с набитым ртом невежливо), сказал я.
Ну, не совсем в центре, но это неважно. Не будем нарушать ход его мысли. Мыслит – стало быть, существует!
– И все там культурные, вроде тебя?
– Да.
Ну, далеко не все… но возражать снова не стал.
– Проблем больше у тебя не будет! – царственно произнес он.
– Спасибо, – откликнулся я.
«На время болезни? Или – навсегда?» – этот иронический вопрос я, конечно, не озвучил.
– Заметано? Фека! Феоктист! – он протянул мне костлявую руку, и я ее пожал. – Между нами, пацанами, – доверительно произнес он.
– Валерий, – сказал я. – Со своей стороны… что смогу! – я растрогался.
– …Какие погоны к нам зашли! – вдруг восхищенно воскликнул он.
