— Ну, если по-вашему я стою на голове, подскажите, как встать на ноги? — спросил я.
Клаус Шлане знал, как унизить: он не поднял глаз с этими двумя шипами, как бы намекая, что даже их лицезрение тоже нужно заслужить послушанием.
— Сядьте и напишите талантливый роман, основанный на сегодняшних ценностях. Например — поиски ребёнка, похищенного из городского торгового центра. Или: мусульманские террористы планируют нападение на детский сад, но ЦРУ их нейтрализует. Или — там у вас на Балканах, сколько угодно тем: люди пропадают, преступники нелегально торгуют человеческими органами. Но их ловит немецкая полиция…
— Это для вас современные ценности?! Это тератологические аномалии человечества! Вы предлагаете мне участвовать в индустрии страха?
— Дорогой мой, в наши дни страх продаётся лучше, чем героин — почти дружелюбно сказал Шлане. И продолжил, снова в дружеской манере, одаряя меня тем, что можно назвать милостью агента. — Но если вам не нравится, то и не надо. Право на однополые браки — тоже отличная тема, прекрасно продаётся. Или: смена пола со всякими психологическими переживаниями персонажа, хотя, признаюсь, этим рынок и так уже насыщен. Один я обеспечил карьеру десяткам известных сегодня людей, которые об этом писали. Но если сделать упор на свою местную, примитивную среду, не понимающую таких людей, то получится новое видение: до сих пор не написано ни одного романа, в котором главным героем была бы непросвещённая толпа, окружающая человека, страдающего из-за неприятия своей сексуальной ориентации.
Тут он неожиданно поднял голову и поймал мой презрительный взгляд. И Клаус Шлане решил нанести последний удар. Я хорошо помню, что он сказал:
— Если только вы сами не являетесь частью этой непросвещённой среды. Вероятно, вам как интеллектуалу известно, что и феминизм, и квиртеории, и ЛГБТ-сообщества многим обязаны марксизму и что они представляют собой гораздо больше, чем разговоры об изменчивости половой идентичности. Это целые философии, которые, подобно марксизму, стремятся уничтожить капитализм: они гораздо шире эрогенной зоны, они трактуют идеологию и общество.
Бедняга Шлане: он думал, что убивает меня, а на самом деле помог мне подготовиться к залпу.
— Значит, вы как частнокапиталистический агент, получающий миллионы долларов прибыли, хотите свергнуть капитализм? Не знаю, почему я вам не верю, господин Клаус. Если Марксу со всем его безукоризненно построенным философским зданием и с общепланетарной армией пролетариата не удалось свергнуть капитализм, то вряд ли это сделает женщина, которой пересадили фаллос. Это изменение стоит меньше, чем отдельно взятая страница из «Капитала».
Он смотрел на меня, как будто я неисправимый преступник. Потом холодно сказал:
— Я заканчиваю делать вам предложения. Напишите что-нибудь из того, что я перечислил, и у вас будет мировой бестселлер. Прислушайтесь к моему мнению, я всю жизнь в этом бизнесе.
— А медведь всю жизнь в лесу, но он не становится от этого инженером лесного хозяйства — сказал я и попал в точку: Клаус Шлане смотрел на меня так, словно хотел раздавить.
— Море самомнения, как и у всякого славянина. Как только вам дают совет, вы сразу думаете, что кто-то хочет купить у вас Святой Дух, который не продаётся. А Западу наплевать на ваш православный Святой Дух вместе со всей вашей мистикой. Оставайтесь тогда первым писателем своей долбаной балканской дыры!
Было приятно глядеть на Клауса Шлане, разозлившегося и опустившегося до использования вульгарной лексики. После этого было бы тем более иллюзией верить, что эта тщеславная и суетная европейская задница, начитавшаяся синопсисов литературных и философских сочинений, хотя, вероятно, изучавшая философию в университете в Йене, сможет вернуться к христианскому покаянию и смирению, братской любви к ближнему. Поэтому я плеснул ещё керосинчика:
— Ваш Запад — он-то и есть настоящая дыра, господин Клаус. Его, как и всякого обывателя, интересуют только две вещи: чужой грех и собственная непогрешимость. Чужой провал и собственный успех.
В этот момент мой взгляд впервые наткнулся на то, что всё время тревожило меня в этой сцене, что я ощущал боковым зрением, но не видел по-настоящему: жилку, пульсировавшую на шее Клауса Шлане! Какой-то нерв, который никак не мог успокоиться. Я был потрясён и, не в силах скрыть своего удивления, почти пафосно спросил:
— Мы с вами познакомились до того, как я начал писать роман, или после, господин Клаус?!
Мое беспокойство передалось ему: самодовольных людей сбивает с толку быстрая смена темы, а особенно если задать им вопрос, ведь они знают, что главенствует тот, кто спрашивает. И тогда им кажется, что они теряют контроль над разговором. Поэтому бедняга Шлане выпалил, скорее, чтобы проглотить унижение от необходимости отвечать:
— После. А какое это имеет значение?
Я не мог оторвать взгляда от жилки на шее, которая пульсировала в такт с биением сердца, как мы не можем не смотреть на человека, у которого нет ноги, или на гноящуюся рану. Известно, что человек не может отвести взор от прекрасного, а тем более от безобразного; так что я сидел, уставившись на сосуд, бьющийся в ящеричном ритме нечестивого на шее Клауса, чуть ниже подбородка. Я понял, что он вообще не читал моего романа, раз не вспомнил о такой же самой жилке у отца Евфимия; а, может, наоборот, прочитал, но как раз из-за этой детали и отверг роман?! Я склонился к нему; в его взгляде я впервые увидел испуг, как будто он разговаривал с сумасшедшим, и, будто желая подтвердить его страхи, спросил:
— Вы верите в параллельные реальности?
Он смотрел на меня, открыв рот и продолжая сжимать и разжимать левую ладонь; про компьютер он уже и думать забыл. Я не унимался:
— Например, что сейчас, в настоящий момент, вы живёте ещё и в девятом веке, причём там вы какой-то священник. И предположим, здесь и сейчас вы умрёте, а там продолжите жить, не зная, что здесь умерли, то есть, вы, по сути, бессмертны. И вы никогда этого не узнаете, потому что, когда вы умрёте и там, вы сразу же переселитесь в какое-то третье, четвёртое существование. Вот оно: параллельные вселенные, все времена существуют одновременно, вы умираете в одном, но продолжаете жить в другом.
Тут, к моему великому неудовольствию, он наклонился ко мне, входя в мою самую интимную зону вокруг лица, предназначенную для поцелуя или удара головой. И прошипел: «Ваши шизофренические конфабуляции меня не впечатлили, господин Ян. Время истекло, сейчас 11.28. Вы пришли на две минуты раньше. Встреча окончена».
Знаю только, что я рассердился, причём исключительно из-за того, что он решает, когда давать свисток, означающий конец матча, а это случилось сразу после его слов «ваша шизофрения». И я, встав, треснул по столу так, что люди за соседними столиками начали поворачиваться к нам, прервав свои разговоры. Это молчание придало мне наглости наброситься на него и опозорить перед теми, кто прекрасно знал, кто он такой, и даже склонял голову в смиренной благодарности, если только его взгляд падал на кого-нибудь из них.
— Вы, герр Клаус, читали мой роман, если вообще читали его, таким же образом, прошу прощения, как шлюха обращается с невесть каким попавшим ей в руки членом! Это роман вовсе не о средневековье, а о современном мире! Скорость важнее красоты! Смерть индивидуальности и стиля! Бестселлер: одна и та же буква на одной и той же машинке! Человек: кибернетическая машина, которая жрёт, срёт и врет, как говорят Делёз и Гваттари в своём «Анти-Эдипе»! Вы даже не упомянули две мои главные идеи: верность и бессмертие. Вы их просто не заметили, выискивая в романе только злое: болезненное, безумное и патологическое. Потому что это то, что нравится читателям! Вы, Клаус, идеальное биологическое доказательство того, что не всегда яйцеклетку оплодотворяет достойный сперматозоид. Лучшего описания для вас нет!
Клаус потерял дар речи: я уверен, что ему в жизни никто не говорил ничего подобного на понятном английском языке и к тому же в жуткой тишине перед сотней людей. Но он собрался с силами и сумел сохранить внешнее спокойствие. Теперь уже я, склонившись, вошёл в его самую интимную зону и сказал тихо, так, чтобы только он мог слышать: «Вы жалки. Бьётесь за две минуты, а ведь вы, как и все люди, бессмертны. До свидания, господин Клаус».
