Поначалу было много обсуждений Галиной фамилии. Всех интересовало, не родственница ли она того самого Брехта. Сева старался в дискуссиях не участвовать, так как не очень четко представлял, о ком идет речь, хотя имя это когда-то слышал. Отец без вопросов выдал ему «Жизнь Галилея», и он старательно вчитывался, пытаясь определить признаки гениальности. История оказалась нудноватая, но главное, теперь он был подкован, хотя к тому времени тему фамилии уже закрыли.
Галя говорила глуховатым и очень низким голосом, и он любил слушать этот голос, даже не вдумываясь в смысл сказанного. Она работала в каком-то маленьком журнале, писала то ли о кино, то ли о театре, и, в общем, тоже была журналисткой. Это было удивительно, так как она резко отличалась от всех, кто работал с отцом. Много Сева об этом не раздумывал, понимая, что до отца ей далеко. Мама, однажды увидев Галю, назвала ее диссиденткой и старой девой, и Сева понимал, что она не так уж далека от истины, хотя в домашних спорах всегда Галю защищал и нахваливал. Родители снисходительно улыбались. Как теперь он понимал, они совершенно точно определили, что она неопасна. Так, мелкая сошка, которая Севку расшевелила, и на том ей спасибо. Родители вообще всегда безошибочно чувствовали опасность и никогда зря не паниковали. Но зато, когда ситуация им не нравилась, реагировали мгновенно.
Еще там была Маня Вольская, его ровесница. Они тогда учились в девятом классе. Маня была из тех, кого любят все и все восхищаются. Хотя она была скорее некрасивой. Сева старался себя убедить, что на самом деле это не так, но факт оставался фактом: она была маленькой, желтовато-смуглой, с немного плоским лицом. Когда она улыбалась, глаза уплывали куда-то внутрь, и она становилась еще некрасивей, и в такие моменты Севе было неудобно, что все это видят. Внешне она старалась во всем подражать Гале: одевалась и вела себя с той же небрежностью. Только она была резче, жестче и говорила громким и хрипловатым голосом. Она Севу сразу выделила, даже опекала его поначалу. Он пришел немного позже других и первое время чувствовал себя лишним и чужим. Поговаривали, что у нее есть постоянный мальчик, но он где-то не в Москве, на заработках. Севу эти разговоры раздражали своей надуманностью и дутой таинственностью. О каком постоянстве можно говорить в их возрасте, да и о каких заработках? Он что, голодает, этот мальчик, или сирота? При этом нельзя сказать, чтобы Маня вела затворнический образ жизни. За ней часто заезжал какой-то взрослый мужик на колымаге. Говорили, что это ее дядя, у которого она живет. Маня была приезжей. Еще Сева постоянно слышал о каких-то компаниях, чаще студенческих. Но с Маней он эти темы не поднимал. При всем ее дружелюбии был барьер, через который переступать запрещалось. Он всегда это чувствовал. У них были другие темы. Все они бредили журналистикой и постоянно это декларировали друг перед другом. Они будто принадлежали к какому-то братству и обо всех остальных говорили с иронией и некоторым цинизмом, как люди, имеющие на это право. С одной стороны, Сева сомневался в этой избранности, а с другой, очень хотелось быть таким же. Его никто и не отделял, и он изо всех сил старался поверить, что он действительно такой же, но что-то мешало.
В тот день обсуждали романы-репортажи Экзюпери. Говорили об их необычном языке, о его суперестественности, которая даже затрудняет перевод. В основном говорила Галя. Она принесла книгу на французском: репортажи и комментарии к ним. Все сидели кружком, и книга переходила из рук в руки. Было очень тихо, только звучал глухой и монотонный голос Гали. Она рассказывала о том, что читала в оригинале и что не было переведено на русский язык. Потом обсуждали принципиальные отличия жанра репортажа, ту стилистику, которой нет и не может быть в «Маленьком принце». Она всегда говорила с ними на равных, как с профессионалами.
После занятия пошли гулять в парк, к старому пруду, куда обычно ходили всей компанией. Первый раз они оказались с Маней вдвоем. Она шла молча, потом остановилась, закурила. Сева как-то пробовал курить, и ему даже понравилось, но он очень боялся втянуться, не из-за себя, из-за родителей, для которых это будет настоящей трагедией. Ему было их жалко. Однако Маня с сигаретой казалась еще более чужой и далекой, чем обычно, и он считал минуты, когда она докурит и наконец можно будет пообщаться.
– А тебе что больше нравится, «Маленький принц» или репортажи?
Он хотел спросить о чем-то совсем другом, но ничего не придумывалось, а молчание начинало тяготить. Маня улыбнулась. Она все так же смотрела перед собой и к нему не повернулась.
– Ну, разве можно это сравнивать? «Маленький принц» – это мечта, утопия, которая никогда не сбудется. А репортажи – это реальность, очень страшная реальность…. Но и то и то гениально.
– Уж прямо гениально!
Почему-то захотелось ее позлить. Она наконец повернулась к нему.
– У тебя другие фавориты?
– Нет… мне тоже очень понравилось. Очень сильно… Но говорить «гениально»…
– А кто, по-твоему, гениален?
– Ну, я не знаю… Мы же говорили об Экзюпери как о журналисте… Это, конечно, здорово, но есть много хороших журналистов.
– Кто, например?
– Ну, например, у отца в газете…
– Ах, у отца в газете! – Она хрипло рассмеялась. – Ты уж извини, но для меня твой отец не авторитет.
– Это почему это? Ты что, его знаешь?
– Твой отец – коммуняка.
Сева опешил. Он и сам иногда об этом думал. В основном после того, как на даче случались разные разборки, насмешки, ничего серьезного, да и не в Севин адрес. Просто он умел сопоставить события и сделать выводы. Хотя дома у них никто пафосных речей не произносил и лозунги не развешивал. Было известно, что отец делает свое дело, и делает его хорошо. А это не каждый умеет. Но задело другое. От Маниных слов веяло не просто холодом, а такой незаслуженной враждебностью, которую не было сил вынести.
– И вообще, надоело уже слушать про твоего отца. У моего отца то, у моего отца это…
– А про твоих мужиков, думаешь, не надоело слушать?
Она резко остановились. Глаза сузились до щелок и запали.
– А тебе завидно?
– Мне?!
– Тебе! Твое-то какое собачье дело?
– А не надо из себя чистенькую строить! А то коммуняки ей не нравятся, а сама…
– А что сама? Я никого не трогаю. Это мое личное дело. Захочу – с каждым спать буду!
Она смотрела на него брезгливо, и это было еще обиднее враждебности. Откуда-то из глубины поднялась жаркая волна, появилась невероятная легкость. И ненависть, которая не тяготила, а, наоборот, давала силу.
– С каждым?
– С каждым.
– И со мной?
Она глянула непонимающе, а потом расхохоталась. Она смеялась, сгибаясь пополам, а он стоял и ждал. Потом пробормотала сквозь смех:
– Ну, давай, попробуй.
Они стояли у какого-то белого бетонного строения, и вокруг никого не было. Хотя в тот момент он ничего не видел. Он сделал шаг к ней и легонько толкнул в сторону стены. Она послушно облокотилась, но ничем не помогала и не мешала, стояла и улыбалась. Надо было что-то делать. Он скосил глаза на застежку на ее мешковатых брюках и испуганно посмотрел ей в глаза. Она засмеялась, не пошевельнувшись. Он дернул молнию, а она еще громче рассмеялась. Молния открылась, но пуговица на поясе никак не расстегивалась. Маня хохотала, а его захлестывало отчаяние. Он ничего не чувствовал, кроме желания сделать ей больно, очень больно, чтобы она помнила, что именно он причинил ей эту боль. Сверху на ней была надета безразмерная джинсовая рубашка. Впрочем, на ней все казалось безразмерным, такой маленькой и щуплой она была. Пуговицы на рубашке были мелкие, белого цвета, будто перешитые с другой вещи. Он двумя руками схватился за обе полы рубашки и начал рвать их в разные стороны. Белые пуговицы разлетались, а Маня хохотала. Смех сделался хриплым, и он увидел, что щеки у нее мокрые. Она резко выпрямилась, но до него не дотронулась.
– А теперь пошел вон.
Он почувствовал невероятное облегчение, поднял с земли рюкзак и пошел через газон в сторону метро. На улице было темно.
