Сапоги уходили вверх, но не поверх, а под брюки, под обычные скромные, темно-серые гражданские брюки, продолжающиеся таким же скромным пиджаком, а не генералиссимусским кителем. Простой костюм, простая белая рубашка с темным галстуком. И никаких усов под мясистым – особенно мясистым при взгляде снизу – носом. И никакой трубки, обычная сигарета, кажется, сухумское «Мальборо» в вольно опущенной, поросшей рыжим волосом руке. И даже вроде бы никакого седого ежика – нормальный пробор. И голос:
– Вот вы, генерал, товарища ударили? Вот и поднимите товарища с пола... Почему он у вас на полу лежит? Человек не должен на полу лежать, человек – это звучит гордо, а наш, советский человек – это самое большое наше богатство. Так я считаю...
И немедленно все бросились и подняли Владимира, и усадили на стул, и отряхнули его рубашку, и фуражку даже надели. Причем больше всех старались трое: тот генерал в галифе, который и уложил, молодой человек в галстучке, и еще один, по-лошадиному длиннолицый, лысый, с сильно перекошенными узкими губами и как бы постоянно улыбающимися за стеклами очков глазами. От этого крепко пахнуло козлом, как в последние годы попахивало от Володиного отца.
– ...Вот теперь другое дело, – сказал Хозяин Салона, улыбнулся и, кажется, даже подмигнул Володе. Сел он на то место во главе стола, которое прежде занимал плосколицый в пенсне. Тот же, в свою очередь, встал позади стула Хозяина, достал из своего портфеля тоненькую пачку бумаг и, перегнувшись аккуратнейше, чтобы не задеть, положил ее перед Хозяином на стол – и застыл. А Володя оказался усаженным с другого торца стола, прямо напротив знаменитых, лукавых и мудрых, глаз. Позади, на диване, едва слышно с кем-то шептался скопцелицый.
Только теперь Володя заметил, что все в салоне одеты не по-летнему – в костюмах, а то и макинтошах, пальто... Один щеголял даже в ватном, с большим, высоко поднятым каракулевым воротником и в каракулевой же папахе. Но этот вообще был с большим приветом: время от времени он с усилием поднимал руку на уровень своего узкоглазого, сонного лица и приветственно покачивал ею, адресуясь ко всем присутствующим. При удачном попадании это можно было принять за голосование... Мелколицый человек в увешанном до пояса орденами мундире с непропорционально широкими плечами, на которых сверкали звезды и гербы, сидевший на стуле верхом, время от времени кутался в бурку. И лишь двое были налегке: полнокровный генерал в нижней рубахе и еще один, с короткой щетиной на круглой голове, часто двигающий носом, удивительно похожим на ежиный пятачок. Этот был в жеваном чесучовом костюме и рубашке с раскрытым, выпущенным поверх пиджака воротом.
А Владимир ощутил, что в вагоне вовсе не жарко, как следовало бы в июльскую южную ночь, а даже прохладновато и сыро как-то, и в своей рубашке с короткой по новой форме рукавом он здесь скоро задубеет.
– Теперь другое дело, – повторил Хозяин и, неожиданно резко вскинув глаза, уставился на бедного сержанта. – Правильно я говорю, товарищ Бойко?
На всякий случай Владимир встал и, приложив руку к козырьку, ответил по-уставному:
– Так точно, товарищ генералисси...
Но Хозяин Салона перебил его, махнув рукой:
– Сидите, сидите, товарищ Бойко. Когда речь идет о серьезных вещах, и маршал и сержант равны. Мы, товарищи по партии, не придаем большого значения чинам. Так я считаю?
И немедленно все вскочили и, застыв смирно, гаркнули:
– Так! Точно! Товарищ! Генералиссимус! Салона! Вагона!
– Хорошо... – задумчиво склонив голову к плечу, сказал Хозяин. – Хорошо, когда есть единодушие в Салоне. Плохо, когда нет единодушия в Салоне. Когда есть единодушие в Салоне – наше дело правое, мы победим. Когда нет единодушия в Салоне – наше дело левое...
Но тут вскочил щетинистый в чесуче и заквакал:
– Нет! Не могу согласиться! Это волюнтаризьм, и троцкизьм, и культ правого дела! И мы прямо должны сказать народу...
– Сядь, – негромко сказал Хозяин. – Сядь, посиди, успеешь народу сказать. Ты у народа сначала спроси, а потом скажи... Сядь!
И щетинистый сейчас же заткнулся и сел. Но при этом сел он мимо стула, который кто-то из соседей быстро из-под него выдернул. Раздался мягкий шлепок, будто уронили тесто, и над столом взлетели ноги в сандалиях и съехавших носках. Хохот поднялся невообразимый, а щетинистого пересадили на диван, чтобы не падал.
Владимир оглядел стол. Угощение было неплохое, но однообразное: сотни полторы баночек красной и черной икры, ваза с марокканскими апельсинами, оклеенными черными ромбиками этикеток, несколько жирных от смазки, рвано открытых банок застылой тушенки и десятка три бутылок коньяку «Двин». Только перед папашей и дочкой стояла здоровая бутыль с иностранными надписями и пара бутылочек «Фанты», перед драчливым генералом – нарзан и портвейн «Три семерки» да перед стулом Хозяина Салона – чашка дымящегося чая. Икру все ели десертными вилками, апельсины – не снимая этикеток.
А Хозяин уже встал и, заложив руки за спину, не выпуская изо рта сигарету, прохаживался вдоль стола. При этом все поворачивали, по мере его шагов, головы, причем сидящие спиной ворочали головами, не отодвигаясь от стола.
– Расскажите мне, товарищ Бойко, – попросил Хозяин, – что говорят среди милиционеров о положении дел. А то вот товарищ, – он показал на длиннолицего, улыбающегося под очками, – товарищ Петров не говорит мне правды. Бережет мои нервы...
Владимир опять встал, причем на этот раз ему уже не предложили сесть, откашлялся и сказал:
– Ну... в общем... в общем, говорят, что порядок при вас был, товарищ генералиссимус. Воровали меньше. Взятки тоже... И в войну очень дружно жили. А фотографии ваши...
Тут Володя смутился и осекся. Хозяин быстрыми шагами подошел к нему вплотную и, прищурившись, заглядывая прямо в глаза своими страшными, без зрачков, глазами, быстро спросил:
– Ну? Что фотографии?! Говорите, товарищ сержант.
– В общем... – маялся Володя, – ребята из ГАИ говорили, что в последнее время была инструкция останавливать водителей, у которых за стеклом ваша фотография, и рекомендовать убрать. Ребята из ГАИ говорили...
Хозяин засмеялся, быстро вернулся к своему стулу, сел, сунул сигарету в пепельницу, отхлебнул остывшего чая. Немедленно плосколицый в пенсне потянулся из-за спины и поставил на стол новую чашку – горячего...
– Убрать, значит, – смеялся Хозяин. – Убрать...
Генерал в белье на этом слове вскочил, кинулся и схватил за шиворот длиннолицего. Упали на стол и разлетелись очки...
– Конвой! – заорал генерал. – Конвой!!!
Раздался грохот сапог, вошел и встал позади длиннолицего конвой. Владимир во второй раз за этот чертов вечер едва не отпал: конвой представлял собой одетых в стоящие колом волосатые шинели подполковника, стильного фраера и Надьку. Став, они с лязгом перевели в положение «к ноге» допотопные карабины с примкнутыми штыками. Конвой как конвой, если не считать, что на голове у подполковника была ондатровая ушанка, у стиляги – зеленая фетровая шляпа, а у каменной девушки – веночек каменных ромашек.
– Конвой! – скомандовал злобный генерал. – Привести приговор в исполнение!
Все засуетились, отодвигая от дальней стены телевизор и кресло и с трудом открывая имевшуюся там торцевую дверь. Как открывается дверь, знал только тот, что сидел в бурке, он и открыл. Владимир ожидал увидеть за дверью маневровый тепловозик, но ничего подобного там не оказалось. За дверью была степь, густо запахло оттуда полынью, влетел горячий ветер, верблюжий крик донесся откуда-то издали, и огонек замигал, запрыгал где-то в степной ночи. А над степью, в черно-фиолетовом небе, горели граненые звезды, лишь кое-где перекрываемые тенями невидимых облаков.
– По начальнику снабжения Салона, верному другу и отзывчивому товарищу, душе любой компании, автору песни «Мясоедовская», участнику боевых действий под Вологдой и Челябинском, товарищу Петрову Петру Петровичу – огонь! – скомандовал генерал.
Конвой, стоя рядом с диваном, дернул залп поверх голов сидящих за столом. Длиннолицый тут же рухнул в дверной проем, и какой-то кабель, которым он, оказывается, был привязан к своему стулу, со звоном лопнул. Сразу же после этого возле дивана, на месте доблестного конвоя оказались уже знакомые Владимиру кучка камней, стильный галстук и фуражка. Щетинистый в чесуче вооружился совком и веником, аккуратно смел мусор и выкинул его следом за огромной потерей в степь. После чего дверь закрыли и налили по одной, чтобы согреться.
– Так-так, – сказал Хозяин Салона, вновь отставляя остывший чай и принимая из рук официанта в пенсне горячий. – Что вы нам скажете, товарищ Бойко? Салон ждет. Салон нельзя обманывать. Можно одного человека обмануть, можно двух человек обмануть, можно трех человек обмануть...
Тут позади Володи послышалось движение, и откуда-то, видимо, из коридора вагона, появился расстрелянный. Он осторожно пробрался к своему месту, таща следом кабель, сел, пошебуршился, подключаясь где-то под столом, и наконец успокоился, обратив лицо с извиняющимся выражением к Хозяину. Генерал в гейше немедленно собрал со стола осколки очков и стал их вклеивать в оправу, смачивая слюной. Хозяин же Салона недовольно кашлянул, закурил и закончил мысль:
