Сегодня должен был явиться тот журналист с расшифровкой беседы. Завтра или сегодня?
Не вызывается ли и он нажатием кнопки? — Урбино еще раз усмехнулся остаткам своего творческого воображения. Чего только он не навоображал себе за эти два дня ожидания, то есть страха? Уж не говоря о том, что этот прыщавый юноша и есть на самом деле тот же самый бес, искусивший его в юности фотографией из будущего.
Ладно, пусть это паническое старческое преувеличение, но эти два хама в спецовках, без слов отодвинувших сначала его, а потом кровать, расковырявших стену, вытянувших из нее какие-то жилы, поколдовавших над коробочкой и утопивших все свои секреты под слоем цемента так, что только эта кнопка и осталась… Одно можно сказать: действовали они слаженно, явно не впервой, еще заставили и бумажку подписать: мол, работа выполнена и претензий нет. Какие тут претензии, когда ему и рта не дали раскрыть?
Под чем же он подписался и на что согласился? Не иначе как на приход того же корреспондента… Чему же теперь удивляться?
И он снова усмехнулся этим вялым толчкам былого воображения… Подумать только, он, мучаясь бессонницей, даже представил себе, что от нажатия кнопки произойдет конец света и что именно его некто (тот же бес) выбрал для этой ответственности и вины.
Почему-то вспомнился толстый азиатский мальчик из поезда, вышедший в растерянности из туалета. „Вы не знаете, как тут смыть?“ „Нажми кнопку“. Добрая улыбка еще бродила по его лицу, когда он это вспомнил. „Только не пугайся“, — сказал он тогда мальчику. Кнопка была в точь такая. Смыв происходил с устрашающим звуком.
У них правила, у меня привычки. Мои привычки менее агрессивны, чем их правила. Я есть, и я никому не мешаю. Мне хватает заповедей, чтобы обретать опыт в собственном несовершенстве, в личном окаянстве. Им хватает правил, чтобы быть всегда правыми и не сомневаться ни в чем, даже в собственной вере. Проще ходить в церковь, чем верить. Проще подчиняться, чем следовать заповедям. Я мог бы теперь себе позволить переехать в более комфортабельные апартаменты, но мне подходит моя скворешня, потому что здесь я могу не убираться, спать допоздна и курить. Все равно никто бы не стал жить в этом номере из-за отсутствия удобств и шума машинного отделения лифта. Чем я нарушил их общественный сговор, чтобы меня приговорили к этой кнопке?
Почему кнопка проведена к нему, если вызывать нужно его?
Допустим, это экстренный вызов хозяина… Хотя Урбино уже на покое и работает только по воскресеньям. За то, что ему оставили эту скворешню… Впрочем, хозяину льстило, что у него в лифтерах потомок знатного рода. Тогда это звонок.
А вдруг это просто — включать и выключать свет, не подымаясь с кровати? С чего бы такая забота?.. Хотя хозяин стал необыкновенно предупредителен после объявления этой премии. Странные все-таки существа эти люди!
Если это просто выключатель, то я сейчас возьму и попробую… но рука боялась.
И каким образом монтаж кнопки связан с приходом корреспондента?
Однако если это не конец света и не выключатель, то не конец ли это его самого? Довольно-таки странный способ самоустранения предложен ему… и кем?
Небо сегодня выглядывало голубым. Подобие улыбки.
И Ангелы летят под небесами, // Суровый смысл по-прежнему внизу. // Где вы находитесь, о том судите сами — // До ослепления, до молнии в мозгу, // Когда произойдет… Ни дня без строчки… // Тьфу, графоман!!..
А вдруг нажать ее — это не конец, а начало? Простой выход из этого гробика?
Перед концом надо побриться и надеть свежую рубашку. Рубашка у него еще была, даже пожелтела и засохла, как конверт. А вот бритва? Бритва была особенно дорога ему, еще когда и не брился, как память об отце — первый „жиллетт“, со стертым никелем и заголившейся бронзой, в нее можно было свистеть, как в свисток.
Он уже и вчера не мог ее найти… кто украл? Не иначе мастера прихватили. Любители инструментов… А вдруг этот корреспондент?!
Зачем она ему?? Сувенир? Нашел себе Джойса! Этот надутый нечитабельный ирландец особенно раздражал Урбино. Да-да! Бритву украл именно Джойс! Последнее, что у него осталось… почему надо взять именно последнее?? Какие хорошие раньше были воры! Брали только деньги, и то потому, что он их плохо прятал. Урбино с особенной теплотой вспомнил своего личного, придворного вора: как он там? небось разбогател?
Джойс… не украл он у меня только последний роман — „Исчезновение предметов“ — и то лишь потому, что он так и не написан. Роман тут же всплыл в сознании Урбино, огромный, как „Титаник“ (если бы тот мог всплыть).
…Конечно, старик с детства знал о существовании седьмой комнаты. Еще герцогиня-мать… чтобы он поскорее уснул. Так он чем старательнее сжимал веки, тем меньше спал. Когда цветные мухи переставали шастать под разрастающимися куполами век, открывался некий черный объем; он старался придать ему прямоугольную форму, она суживалась, превращаясь в коридор, который следовало поскорее пробежать, будто за ним гнались. Главное — не оборачиваться! Он протискивался сквозь эту тесноту, ему мерещилась там дверь или хотя бы окно, форточка… попадал в объем следующий, но и он комнатой не оказывался. Так он и засыпал на третьем-четвертом уровне.
Припоминая свое детское бесстрашие, старик опасливо поглаживал кнопку. Сегодня надо было непременно выспаться: ведь уже завтра!
Завтра этот снова придет… такой не опоздает. Минута в минуту.
Он сказал пальцу: ну давай же, нажми! Палец и не думал слушаться. Старик, впрочем, его одобрил. Усмехнулся: „Надо поторопиться поспать…“ — фраза эта его рассмешила, затем порадовала: с такой можно было бы и новую жизнь начинать… в смысле, рассказ мог бы так начинаться. А вдруг эту кнопку провели, чтобы он его написал? А что, нажму кнопку и напишу рассказ! Он так и будет называться „Кнопка“… никуда ему уже от реализма не деться. Всю жизнь писал первобытно, что видел. И почему только не все понимали?..
„Вот сейчас нажму ее, вскочу и напишу! Как раз к его приходу и будет готово. Он думает, что я ни на что не способен… ему меня лишь в свои представления запихать, пропрустово ложе… Ну и что ж, что не Пруст! Зато я умею, как не он. (Воображение старика разгоралось вместе с амбицией.) Итак, рассказ будет называться „Прокрустово ложе“. Ложе… слово какое-то неприятное.
Старик еще поворочался на нем и отодвинул палец. Больше всего кнопка напоминала ему теперь бильярдный шар… своей слоноватой желтоватостью и закругленностью. Да! пусть герою надо „поторопиться выспаться“ (это оставим как начало) перед решающей партией мирового турнира.
Слова старика стали забыто-привычно цепляться друг за друга, вытягиваясь в страницу. Страница и была прямоугольной, как стол, только вдруг позеленела. Герой же был по форме, черный, как муха, в своем смокинге, поигрывал кием как тростью, фокусировал взгляд. Шар же на сукне оказался один. Одним шаром нельзя играть… И где противник? Шар вовсе шаром и не был, а был кнопкой для вызова рефери. Игрок сердито потянулся к ней, чтобы нажать и вызвать судью… и старик проснулся.
„Да не буду я никогда ничего такого писать! — рассердился он. — Да и не хватит мне уже плоти, чтобы описать игру. Когда-то я, быть может, и умел, чтобы сюжет соперников расходился с сюжетом игры… А теперь что я помню? Что угол падения равен углу отражения?.. Хлопштосс, эффе… Лучший отыгрыш — это забитый шар… Кий надо мелить до удара, а не после… мало! „Без понятия“, — как говаривал мой первый учитель Серж Вольф про неудачный удар. Писал я все-таки куда лучше, чем играл“. Ясность подобного заключения убедила его, что он в своем уме, на своем месте. На своем ложе. Однако и кнопка, эта слоноподобная точка, была на своем.
Неплохо писал, но еще лучше задумывал… „Исчезновение предметов“! Так ничего, кроме названия, и не написал… был, кажется, и эпиграф… не помню. Возможно, из Эдгара По: „Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне“…
Возможно, из какого-нибудь древнего японца (или китайца?). Не важно. Важно, где пишущая машинка! Тоже пропала. Не придворный ли вор ее прихватил, оставив вместо нее неподъемный „Ундервуд“? А та была такая маленькая, такая любимая… „Адлер“… сколько на ней всего было написано! Ему, впрочем, казалось, что он забыл ее в Америке. Может, так оно и было. Тогда он опять возводит на своего вора напраслину — он снова подумал о придворном воре с теплотою: все-таки тот любил те же вещи, что и хозяин. Как же он умело пользовался его забывчивостью! Двух правил ему всегда было достаточно, чтобы оставлять дурня-хозяина с носом: что „на лбу ничего не написано“ и что „не пойман, не вор“. Не оскорблять же честного человека неоправданным подозрением?
Что ж с него требовать, если сам отдал?
Вот и сейчас, не сам ли он отдает свою жизнь этому корреспонденту? Мысль о корреспонденте привела его в новую панику, и он с новым ужасом взглянул на кнопку: стоит нажать — и войдет корреспондент.
