Ветер пенил воду у пристани. Они вышли из машины, Дел — с фотоаппаратом, висящим на плече. Фрэнк кивнул мне. Они попрощались со мной, стоя на фотуаре, и я тронулся на север, прочь из городка, мельком увидев по пути вершину Тайгета. Она была далеко впереди, такая же, какой мы с Тэпом увидели ее с другой стороны, впервые направляясь на Мани, — широкий кряж над холмами и садами, снежно-золотой в лучах восходящего солнца.
Дик и Дот Бордены встретили меня на пороге. В гостиной, с бокалами в руках, стояли несколько человек. Пока не собрались остальные, шепнул Дик, он хочет мне кое-что показать. Мы с ним прошли по длинному коридору в кабинет. Весь пол здесь был застелен коврами. Они висели на стенах, лежали на диване и стульях. Дик показал мне ковры, засунутые под стол и в стенные шкафы. Потом он обошел со мной комнату, объясняя, где сделано то или иное приобретение. На складах в Лахоре, у перекупщиков в Дубае, на турецком базаре. Этот молитвенный коврик имеет такой цвет благодаря красителям из корней особых трав. А над этим, из Бухары, явно трудились дети, потому что узелки затянуты неплотно. Заглянула Дот спросить, чего бы я выпил, и задержалась ненадолго, с удовольствием вспоминая наперебой с мужем, как они торговались с продавцами ковров за чашкой жасминного чая, провозили ковры через таможню, фотографировали их для заключения страховых контрактов. Вложения, сказала она. Поставки сокращаются, цены растут, вот они и скупают все что могут. Войны, революции, этнические конфликты. Сейчас выгодно вкладывать деньги в товары. И вдобавок, посмотри, как красиво. Когда она ушла, Дик опустился на колени и начал перебирать стопки ковров на полу. Шестиугольные. Стилизованные под летящую птицу. В виде пальметты. Он откидывал углы, обнажая очередные пласты: старый килим сочной расцветки, вытканный мастерами-кочевниками, ковер из двойной молитвенной ниши для старых и молодых. Он откидывал ковры целиком, чтобы открыть те, что прятались ниже, со все новыми и новыми узорами. Он уже позабыл о вложениях. Передо мной мелькали строгие и причудливые орнаменты, целые сады из шелка и шерсти. Он показывал мне ряды задних планов, симметричные окаймления из куфических букв, многопредметные композиции, втиснутые в узкие рамки, — сдержанный и замысловатый экстаз, целые пустынные миры в изящной и законченной форме. Он кивал своей маленькой, круглой и почти безволосой головой и бубнил монотонно и усыпляюще. Геометрия, природа и Бог.
Когда мы вернулись, гостиная была полна. Без всякой уважительной причины я выбрал ракию. Дэвид познакомил меня с человеком по имени Рой Хардеман. Я смотрел на развешанные по стенам шелковые гобелены с каллиграфическими надписями. У них манера сбиваться в кучи перед дверьми, например на выходе из кино. Женский голос. Мы, англичане, не создаем пробок, хоть в этом нас не упрекнешь. В другом конце комнаты смеялась Линдзи. Отчего это в последний год любого члена нашей компании было так легко рассмешить? Мы то и дело смеялись, будто нас подталкивало к этому что-то в чистом ночном небе, горы вокруг, море у подножия улицы Сингру. Хардеман произнес какую-то реплику. Маленький аккуратный американец, он стоял в позе ноги вместе, носки чуть врозь. Живет в Тунисе, сказал Дэвид. Много путешествует по Северной Африке, Западной Европе. Острые черты безжалостного фирмача. Дот направилась ко мне с бутылкой, полной на три четверти. Я вспомнил, почему его имя показалось мне знакомым. Холодильные установки. Он был человеком, который так и не появился в ночь памятного заплыва Дэвида и Линдзи. Песчаная буря в Каире, сказал кто-то. Но кто? Дик исчез в коридоре с тремя американцами из Тегерана, приехавшими сюда за канадскими визами. Я спросил Дэвида, летал ли он во Франкфурт. Он удивился. Вошел Чарлз Мейтленд, полный шутливой воинственности. Энн позади него выглядела встревоженной, излишне напряженной. Мы стояли кружком, как воплощение усталости, добровольные жертвы деградации, которой согласились подвергнуться вместе.
Выпивка и треп разбудили в нас чувство голода, и мы решили пойти поужинать. От компании в семь-восемь человек со временем осталось четверо. Мы сидели в ночном клубе на Плаке и смотрели танец живота, который исполняла Дженет Раффинг, жена начальника операционного отдела банка «Мейнланд». Дэвид был обеспокоен. Он наклонился к уху Линдзи. Рой Хардеман прошел через зал к телефонам, вздрагивая от шума оркестра из электрогитары, бузуки[26], флейты и барабанов. Опять эта странная птичья стойка.
— Я слышала, что некоторые из них берут уроки, — сказала Линдзи, — но я не думала, что это зайдет так далеко. Смотри-ка, до чего дошло.
— Джек Раффинг знает об этом?
— Конечно, знает.
— А по-моему, нет, — сказал Дэвид.
Хардеман вернулся за стол, и Дэвид объяснил ему, кто танцует на сцене. Джека Раффинга, похоже, все знали.
— Джек в курсе? — спросил Хардеман.
— По-моему, нет.
— Может, стоит ему сказать? Слушайте, я пригласил сюда одного партнера, хоть пяток минут с ним поболтаем. Я улетаю надень раньше, чем рассчитывал.
— Интересно, платят ей или нет, — сказала Линдзи.
Разноцветный сатин. Кастаньеты и алые губы. Мы глядели на ее вращающийся таз, на то, как она раскачивается, дергается и вибрирует. Все у нее выходило не так — длинная и тонкая, она напоминала белотелую, колеблемую ветром тростинку, но ее чистосердечные старания, робкое удовольствие, которое она получала, сразу вызвали у нас, вернее у меня, желание не замечать плоского живота и стройных бедер, честной прямолинейности ее движений. Какая невинность и отвага — банкирская жена танцует на публике, ее пупок подрагивает над бирюзовым кушаком! Я заказал еще выпить и попытался вспомнить слово, обозначающее ягодицы пропорциональной формы.
Когда танец кончился, Линдзи отправилась искать ее наверх по лестнице. Музыканты взяли перерыв — уселись втроем за столик и слушали, как шумит улица, тарахтят мотоциклы, играет музыка на дискотеках и в соседних ночных клубах.
— Смахивает на попурри в честь низложения иранского шаха, — сказал Дэвид, глядя в свой стакан. — Я каждое утро бегаю по лесу.
— Крепкая деревенская косточка, — сказал Хардеман.
— Как твоя Карен?
— Ей там нравится. По-настоящему.
— Линдзи тоже здесь нравится.
— Она ездит верхом, — сказал Хардеман.
— Только держи ее подальше от пустыни.
— А меня пустыня берет за душу. Как, впрочем, и любого. У ветров, которые там дуют, удивительные названия.
— Линдзи часто вспоминает Карен.
— Я ей скажу. Это очень приятно. Она порадуется.
— Возможно, мы окажемся там в марте.
— В марте все наше отделение переводят в Лондон.
— Что это вдруг?
— Враждебная нефть с обеих сторон.
— Как будто есть выбор.
— Приходится сокращать, — сказал Хардеман.
Дженет надела юбку, блузку и свитер, но ее косметика осталась нетронутой — тени, подводка карандашом, цветные дуги и полосы, жутковатые в неярко освещенном зале, на лице, которое выглядело откровенным продуктом домашней прозы. Она была счастлива, как бывает счастлив человек, обнаруживший, что его мотивы в конечном счете довольно просты.
— Ты меня потрясла, — сказала Линдзи. — Я не думала, что это так далеко зайдет.
— Знаю, я сумасшедшая. Просто увидела шанс и ухватилась.
— У тебя хорошо получается.
— Я еще не умею как следует работать животом. Мне надо научиться, как у нас говорят, отпускать бедра. Мои движения слишком сознательны.
— Какой сюрприз, — сказала Линдзи. — Вот так войти и увидеть, кто там танцует.
— Хозяева очень добры, — сказала Дженет. — Назначили мне что-то вроде продленного испытательного срока.
— Давненько не видел Джека, — сказал Дэвид, глядя на нее с тщательно отмеренной долей участия.
— Джек в Эмиратах.
— Проблемы с бюджетом. Да, правильно.
— Я все должна вызубрить, — пояснила она Линдзи. — Иначе я не могу. Люди, кажется, понимают.
— У тебя хорошо получается. Мне понравилось.
Мы с Линдзи слушали, как она анализирует свои физические данные с объективной точки зрения. Я попытался придать разговору оттенок сексуальности, я даже рассчитывал на это, но Дженет была так безыскусна, кротка и открыта, так далека от подспудных течений, системы внутренних образов, что мне пришлось отказаться от своего замысла. В конце концов, именно эта вяловатая бесхитростность могла стать ее главной привлекательной чертой, ее возбуждающей силой.
Официант принес напитки, музыканты вернулись на эстраду. Мне нравился шум, нравилось, что надо говорить громко, наклоняться и кричать собеседнику в лицо. Это была настоящая вечеринка, самое ее начало — диалог, состоящий из выкриков, бессмысленный и бесцельный. Я придвинулся к Дженет, стал задавать ей вопросы о жизни, ища лазейку в ее душу. Постепенно благодаря взаимным стараниям возникла некая аура интимности: сочувственные ответы на неправильно понятые реплики, наши головы, кивающие в цветном дыму.
