Однако, возвращаясь к интересующей нас проблеме, скажу, что позже, когда я лучше узнал и изучил Секту, я пришел к выводу, что решающим моментом во вражде к пришельцам является кастовая гордость и, как следствие, неприязнь к тем, кто пытается, и в известной мере с успехом, войти в касту. Конечно, это характерно не только для слепых, это происходит также в высших слоях общества, куда лишь после долгого испытательного срока и с неохотой допускают тех, кому благодаря богатству или браку детей все-таки удается пристать к высшему свету, – сперва тут не обходится без легкого презрения, но постепенно к презрению примешивается возрастающая враждебность: возможно, срабатывает интуиция, подсказывающая, что от такого медленного, но верного нашествия чужаков нет защиты и преград, как они себе воображают, и в конечном счете у них возникает парадоксальное чувство униженности. И еще, конечно, влияет то, что их тайны обнаруживаются людьми, бывшими вчера их наивными жертвами и мишенью самых безжалостных акций. Этакие нежелательные свидетели, которые, хотя лишены и тени надежды вернуться в свой изначальный мир, с удивлением узнают истинные мысли и чувства людей, казавшихся им верхом беззащитности. Впрочем, все это, так сказать, анализ явлений и, хуже того, анализ посредством слов и понятий, пригодных для нас с вами. По сути, мы столь же способны понимать мир слепых, как мир кошек или змей. Мы говорим: кошки независимы, кошки аристократичны и коварны, кошки не преданы хозяевам; но в действительности все эти понятия в данном случае лишь относительны, ведь мы применяем наши, человеческие, понятия и оценки к существам, с нами не соизмеримым; точно так же люди не способны вообразить богов, не наделенных какими-то человеческими чертами, – вплоть до гротеска, вроде того, что греческие боги бывали рогаты.
Сейчас я расскажу, как в эту игру включился наборщик Селестино Иглесиас и как я напал на главный след. Но сперва хочу сообщить, кто я, чем занимаюсь и т.д.
Зовут меня Фернандо Видаль Ольмос, я родился 24 июня 1911 года в селении Капитан-Ольмос провинции Буэнос-Айрес, носящем имя моего прапрадедушки. Рост – метр семьдесят три, вес – около семидесяти кило, глаза серо-зеленые, волосы прямые с проседью. Особых примет нет.
Вы можете спросить, какого черта я привожу эти данные из удостоверения личности. Знайте, в мире людей нет ничего случайного.
В детстве у меня много раз бывал один и тот же сон: я видел мальчика (странное дело, этим мальчиком был я, однако я себя видел и наблюдал как постороннего), молча играющего в игру, которую я не могу понять. Я внимательно наблюдаю за ним, стремясь угадать смысл его жестов, взглядов, слов, которые он бормочет. И вдруг, строго глянув на меня, он говорит: я слежу за тенью этой стены на земле, и, если тень начнет двигаться, может произойти бог весть что. В его речах чувствуется сдерживаемая тревога, напряженное ожидание. И тогда я тоже начинаю со страхом следить за тенью. Незачем говорить, что речь шла не о смещении тени из-за обычного движения солнца: нет, то было ЧТО-ТО ДРУГОЕ. Итак, я тоже с тревогой наблюдаю. Пока не замечаю, что тень и впрямь начинает двигаться – медленно, но вполне заметно. Весь в поту, с криком я просыпаюсь. Что это было? Что за предупреждение? Что за символ? Каждый вечер я ложился, страшась этого сна. И каждое утро, проснувшись, вздыхал с облегчением, что мне еще раз удалось избежать неведомой опасности. В другие ночи, напротив, ужасный момент наступал: я снова видел мальчика, стену и тень; снова мальчик строго глядел на меня, снова произносил эти странные слова, и наконец, снова, после того как я с тревожным ожиданием наблюдал за тенью стены, я замечал, что она начинает двигаться и менять очертания. Тогда я с криком, в поту просыпался.
Сон этот мучил меня долгие годы – я понимал, что он, как почти все сны, должен иметь скрытый смысл, а если так, стало быть, он, бесспорно, был предвестьем чего-то, что со мною произойдет. Так вот, я не знаю, был ли мой сон предвестьем того, что со мною произошло, или же он был символическим началом будущих моих переживаний. Первое из них я испытал много лет назад, когда мне еще не было двадцати и я был главарем банды грабителей (возможно, в дальнейшем я расскажу об этом). Меня вдруг поразила мысль, что действительность может начать деформироваться, если я не сосредоточу всю свою волю на том, чтобы удерживать ее в стабильном состоянии. Я устрашился, что мир вокруг меня может внезапно, в любой миг, начать двигаться, деформироваться, сперва медленно, затем все быстрее, что он будет распадаться, преображаться, терять всякий смысл. И, как тот мальчик из сна, я, сосредоточив все свои силы, стал глядеть на тень, то есть на окружающую нас действительность, которая есть тень некоего строения или стены, недоступной для нашего зрения. И вдруг (это произошло в моей комнате в городке Авельянеда [103], к счастью, я был один и лежал в постели) я с ужасом увидел, что тень начала двигаться и что старый сон сбывается. Голова у меня закружилась, я лишился чувств, провалился в хаос, но в конце концов огромным усилием воли мне удалось выбраться из него, и я стал вновь связывать нити реальности, которая словно распадалась неудержимо. Вроде якорь забрасывал. Вот именно – мне необходимо было как бы закрепить реальность якорем, однако корабль мой состоял из множества разрозненных кусков, и сперва надо было все их связать вместе, а затем уж бросить тяжелый якорь, чтобы не унесло течением. К несчастью, такие приступы повторялись, и порой с очень большой интенсивностью. Я вдруг чувствовал, что все вокруг начинает сдвигаться, а затем распадаться, но, уже зная симптомы, я не бездействовал, как в первый раз, и сразу с величайшей энергией принимался за дело. Люди не понимали, что со мной происходит; они видели, что я сосредоточиваюсь, видели мой неподвижный, отсутствующий взгляд и думали, что я схожу с ума, не разумея, что все обстоит наоборот – ведь именно благодаря этому моему усилию мне удавалось удержать реальность на должном месте и в должной форме. Но иногда, как я ни старался, реальность все же начинала мало-помалу распадаться, деформироваться, точно она каучуковая, и подвергаться огромному давлению с разных сторон (с Сириуса, из центра Земли, отовсюду), чье-нибудь лицо распухало, с одной его стороны выпячивался шар, глаза сдвигались вместе, рот растягивался, вот-вот разорвется, и все лицо искажалось в чудовищной гримасе.
Что и говорить, приступы эти меня пугали, да еще мучила необходимость быть все время начеку, в напряжении, мобилизовать все свое внимание, энергию. Временами мне даже хотелось, чтобы меня заперли в сумасшедшем доме, где я мог бы отдохнуть – уж там-то никто не обязан поддерживать реальность в том виде, в каком ей якобы положено быть. Там человек словно может себе сказать (и наверняка говорит): а ну их, пускай без меня разбираются!
Но самое худшее происходит не вокруг меня, а внутри, потому что начинает деформироваться, искажаться, преображаться собственное мое «я». Меня зовут Фернандо Видаль Ольмос, и эти три слова – они вроде печати, вроде гарантии того, что я есть «нечто», нечто вполне определенное: не только из-за цвета глаз, роста, возраста, дня рождения и родителей (то есть данных, записываемых в удостоверении личности), но из-за чего-то более глубинного, духовного: тут весь комплекс воспоминаний, чувств, мыслей, которые внутри человека поддерживают структуру «нечто», являющегося Фернандо Видалем, а не каким-либо почтальоном или же мясником. Но почему бы в это тело, описанное в моем воинском билете, не могла внезапно, по причине некоего катаклизма, вселиться душа швейцара или дух маркиза де Сада? Существует ли и впрямь нерасторжимая связь между моим телом и душой? Мне всегда казалось удивительным, что человек может расти, питать иллюзии, терпеть неудачи, отправляться на войну, духовно разлагаться, менять образ мыслей, испытывать совсем другие чувства и все равно носить то же имя: Фернандо Видаль. Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Или же верно, что вопреки всему существует некая нить, растяжимая до бесконечности и в то же время чудесным образом единая, которая во всех этих переменах и катастрофах сохраняет тождество «я»?
Не знаю, как бывает у других людей. Могу лишь сказать, что у меня это тождество внезапно исчезает и деформация «я» принимает чудовищные размеры: целые области моего духа начинают разбухать (иногда я чувствую прямо-таки физическое давление в своем теле, особенно в голове) и продвигаться, как безмолвные амебы, слепо и осторожно, к другим областям рода человеческого и наконец уходят в темные, древние зоологические пределы; вот вдруг разбухло какое-то воспоминание, мало-помалу оно от звуков «Пляски стрекоз» – в детстве я однажды вечером слышал, как ее играли на фортепиано – переходит в музыку все более странную и необузданную, потом в крики и стоны и наконец в неистовые завывания, потом в колокольный звон, оглушающий меня, и – что еще более удивительно – звуки превращаются во вкусовые ощущения, во рту становится кисло, отвратительно, словно звуки из уха перешли в глотку, желудок корчится в судорогах тошноты, а между тем другие звуки, другие воспоминания претерпевают такие же метаморфозы. И иногда я думаю, что, возможно, учение о переселении душ истинно и что в самых потаенных уголках нашего «я» дремлют воспоминания существ, которые предшествовали нам, как сохранились у нас рудименты органов рыб или пресмыкающихся; они подавляются новым «я» и новым телом, но всегда готовы пробудиться и выйти на волю, когда те силы, те натяжения, проволочки и винтики, которые поддерживают наше «я», по неведомой нам причине слабнут и поддаются, и хищные звери, доисторические чудища, обитающие в нас, вырываются на свободу. И то, что происходит каждую ночь, когда мы спим, становится вдруг процессом неуправляемым и угнетающим нас также в кошмарах, которые совершаются при свете дня.
