Хуан Гомес бился, как лев, весь день думая о Сесилии и сыне, спрятанных у меня в погребе, и, едва все вокруг немного успокоилось, побежал вызволять их из подземелья. В отчаянии он раскидывал землю с досок руками, потому что не смог отыскать лопаты: индейцы унесли с собой все, что смогли взять. Он рывком снял доски, открыл склеп и свесился в темное и тихое подземелье.
— Сесилия! Сесилия! — испуганно закричал он.
Тут из глубины ему ответил ясный голос его жены:
— Хуан, наконец-то ты пришел! А то я уже начинала скучать.
Все три женщины и дети благополучно пережили более двенадцати часов под землей, в полной темноте, в помещении, где было мало воздуха и совсем не было воды, не зная, что происходит снаружи. Сесилия обязала кормилиц давать младенцам грудь по очереди в течение всего дня, а сама постоянно была начеку, чтобы в случае необходимости защищать их с топором в руках. Погреб не заполнился дымом то ли по милости Девы Заступницы, то ли потому, что вход был завален землей, которой Хуан Гомес просто старался его замаскировать.
Монрой и Вильягра решили той же ночью послать гонца к Педро де Вальдивии, чтобы известить его о несчастье, но Сесилия, которая возвратилась из-под земли такой же величественной и прекрасной, какой была всегда, возразила, что ни один гонец не сможет справиться в таким заданием и погибнет, потому что долина кишит разъяренными индейцами. Капитаны, хоть и не привыкли слушать женщин, на этот раз сделали исключение.
— Я прошу вас послушать мою жену. Ее сеть шпионов всегда помогала нам, — вмешался Хуан Гомес.
— Как же вы предлагаете поступить, донья Сесилия? — спросил Родриго де Кирога, который был дважды ранен, крайне утомлен и изможден потерей крови.
— Ни один мужчина не сможет пройти через вражеские территории…
— Вы предлагаете послать почтового голубя? — со смехом перебил ее Вильягра.
— Нет. Женщин. И не одну, а нескольких. Я знакома со многими женщинами кечуа в долине, они будут передавать сообщение из уст в уста, и так оно достигнет губернатора быстрее, чем сто голубей перенесли бы его по воздуху, — заверила его инкская принцесса.
Так как времени на долгие дискуссии не было, решили послать сообщение двумя путями: тем, что предложила Сесилия, и отправить одного янакону, ловкого, как заяц, который попытается пересечь долину ночью и добраться до Вальдивии. К сожалению, этот верный слуга был застигнут рассветом и убит ударом палицы. Лучше и не думать, какая судьба постигла бы его, попади он живым в руки Мичималонко.
Вождь, должно быть, был разъярен неудачей, которую потерпели его воины; он не знал, как объяснить не ведавшим чужой власти мапуче с юга, каким образом горстка бородачей сумела справиться с восьмью тысячами его воинов. Не мог же он объяснить это тем, что какая-то ведьма стала подкидывать в воздух головы касиков, будто дыни. Его бы сочли трусом, а для воина это худшее, что только можно придумать, и его имя не вошло бы в эпическую историю племени, а стало бы предметом злых насмешек.
Система Сесилии сработала: послание достигло губернатора за двадцать шесть часов. Сообщение перелетало из одной деревни в другую по всей долине, пересекло леса и горы и достигло Вальдивии, который разъезжал туда-сюда в тщетных попытках найти Мичималонко, еще не понимая, что его обвели вокруг пальца.
Родриго де Кирога, обойдя руины Сантьяго и передав Монрою список потерь, пришел навестить меня. Вместо безумного василиска, которого он оставил в госпитале немногим ранее, он увидел меня обычную, более или менее чистую, в ясном уме и твердой памяти, помогающую раненым.
— Донья Инес… хвала Всевышнему… — пробормотал он, едва не плача от утомления.
— Снимайте доспехи, дон Родриго, надо осмотреть ваши раны, — отозвалась я.
— Я думал, что… Боже мой! Вы спасли город, донья Инес. Вы обратили в бегство дикарей…
— Не говорите так. Это несправедливо по отношению к этим мужчинам, которые так храбро сражались, и этим женщинам, которые так самоотверженно им помогали.
— Головы… Говорят, все головы падали на землю лицом к индейцам, и они решили, что это дурной знак, и потому отступили.
— Не понимаю, о каких головах вы говорите, дон Родриго. У вас мысли путаются. Каталина, голубушка! Помоги дону Родриго снять доспехи!
У меня было много часов, чтобы оценить свои действия. Я без остановок и передышек работала всю ночь и следующее утро, помогая раненым и стараясь спасти из догоравших домов все, что еще было можно спасти, но какая-то часть моего сознания все это время непрерывно говорила с Девой — я просила ее заступиться за меня, чтобы мне простился совершенный грех, — и с Педро. Я предпочитала даже не представлять себе его реакцию, когда он увидит, во что превратился Сантьяго, и узнает, что у нас больше нет заложников, что мы предоставлены воле дикарей, не имея никакого веского аргумента для ведения переговоров. Как я смогу объяснить ему то, что сделала, если я сама этого не понимаю? Сказать ему, что у меня помутился рассудок и я даже не помню, что произошло, было бы слишком абсурдным оправданием; к тому же я чувствовала стыд за тот гротескный спектакль, который я разыграла на глазах у капитанов и солдат. Наконец около двух часов пополудни 12 сентября усталость подкосила меня, и я проспала несколько часов на полу рядом с Бальтасаром, который вернулся на рассвете с окровавленной пастью и перебитой лапой.
Три последующих дня пронеслись для меня очень быстро: я вместе со всеми разбирала завалы, тушила пожары и укрепляла площадь — единственное место, где мы могли защититься при следующей атаке; а в том, что индейцы скоро на нас нападут вновь, мы не сомневались. Помимо этого, мы с Каталиной раскапывали борозды со сгоревшими посевами и перебирали пепел в надежде отыскать что-нибудь съедобное, что можно было бросить в суп. После того как мы съели павшую лошадь Агирре, еды у нас почти не осталось: вернулись времена общего котелка, только на этот раз суп был из воды, трав и клубней, которые нам удавалось откопать.
На четвертый день прибыл Педро де Вальдивия с отрядом в четырнадцать всадников, а пехота следовала за ними так быстро, как только могла. Верхом на Султане губернатор въехал в развалины, которые прежде именовались городом, и с первого взгляда понял, насколько тяжелые невзгоды обрушились на нас. Он прошел по улицам, вдоль которых еще поднимались легкие струйки дыма, указывавшие на места, где раньше были дома, а затем вышел на площадь, где и собралось все население Сантьяго. Это была жалкая горстка людей, состоящая из голодных, испуганных оборванцев, раненых, лежащих прямо на земле в грязных повязках, и капитанов, таких же измотанных и оборванных, как последние из янакон, но все же пытающихся оказать другим посильную помощь. Затрубил часовой, и с огромным усилием все, кто мог держаться на ногах, встали, чтобы поприветствовать главнокомандующего. Я осталась позади, наполовину скрытая парусиной; я смотрела на Педро из-за укрытия, и сердце у меня сжималось от любви, печали и усталости. Он спешился в центре площади и, прежде чем обнять своих друзей, окинул взглядом царившую вокруг разруху, ища глазами меня. Я сделала шаг вперед, чтобы он увидел, что я жива; наши взгляды встретились, и он изменился в лице. Рассудительным и властным голосом, перед которым никто не мог устоять, он произнес перед солдатами речь, в которой отметил мужество каждого, особенно тех, кто погиб в бою, и возблагодарил апостола Иакова за спасение остальных. Город был не так важен, потому что у нас еще оставались крепкие руки и горячие сердца, чтобы возродить его из пепла. Нам придется начинать заново, сказал он, но для могучих духом испанцев, которые никогда не сдаются, и для верных янакон это повод не для уныния, а для воодушевления. «С нами Иаков, за нами — Испания!» — воскликнул он, поднимая шпагу. «С нами Иаков, за нами — Испания!» — отозвались все в один голос очень дисциплинированно, но в этом возгласе все же слышалось глубокое уныние.
Той ночью, лежа на твердой земле под открытым небом, накрывшись каким-то грязным покрывалом, в свете луны, я расплакалась в объятиях Педро от усталости. Он уже слышал несколько рассказов о битве и моей роли в ней; но, против моих опасений, не рассердился на меня, а был горд моим поведением и благодарен мне, как и каждый солдат в Сантьяго, ведь если бы не я, все бы погибли, — так он мне сказал. Конечно же, версии событий, которые он слышал, были сильно преувеличены, и именно из них родилась легенда о том, что это я спасла город. «Правду говорят, что ты сама отрубила головы семерым касикам?» — спросил меня Педро, едва мы остались наедине. «Не знаю», — ответила я честно. Педро никогда не видел, чтобы я плакала, из меня не так-то просто выбить слезу, но в этот первый раз он не пытался утешить меня, а только гладил меня рассеянно и нежно, как бывало с ним иногда. Казалось, профиль его был высечен из камня: губы плотно сжаты, а взгляд устремлен к небу.
