– Дворянин? А я вот сейчас сниму с тебя штаны да надеру задницу.
– Ха! Только попробуй! – маркиз хотел ударить кулаком по столу, но промахнулся и чуть не завалился на бок.
– Эх, дворянин, – укоризненно покачал головой старик. – Бродяга ты, а не дворянин, – но драться, впрочем, перестал.
– Попрошу без оскорблений! – Филипп погрозил Джо пальцем. – Здесь, между прочим, дама.
– А, нашелся! – у стола появился запыхавшийся Шарль. – Эй, Рыжий, сюда! – махнул он рукой.
– Друзья! – Филипп хотел что-то сказать, но, видимо, сбился с мысли и, хлебнув вина, посмотрел на женщину. – Ты кто?
– Изабэла, – женщина сдернула шаль и, обнажив дряблую грудь, беззубым ртом прошептала: – Познакомь меня со своими друзьями.
– Послушай, красотка, сейчас так много благородных дам, готовых дарить свою любовь даром, что нет надобности в твоих услугах. Брысь отсюда! – приказал Артур.
– Нет, пусть останется, – заупрямился Филипп. – И вы оставайтесь, выпейте со мной. А? – он жалобно посмотрел на друзей.
– Может быть, хватит? – Косой присел рядом. – Ух, и задал ты нам работенку, третий день тебя ищем. Пошли домой.
– Ему нельзя домой, – испугался Джо, который боготворил маркизу и боялся огорчить ее.
– Ну, нельзя, так нельзя, – не стал спорить Артур. – У меня отлежишься, – и он протянул Филиппу руку. – Вставай!
– Не-а, я здесь останусь.
– Косой! – одного взгляда хватило, чтобы огромного роста гигант легко перекинул Филиппа через плечо и потащил к выходу.
– Поставь на место! – вырывался маркиз, но силы были явно не равны. – Все, вы мне больше не друзья! – сказал он последнее, что еще мог сказать.
– Утром разберемся! – пообещал Артур.
– Стоп! – закричал режиссер и поспешил к Федору. – В чем дело? Ты сегодня сам не свой.
Федор отвел глаза и молча, про себя, выругался. «Простой эпизод, а уже семь дублей! Семь!»
Ему было необходимо произнести всего пять слов, а он их все время забывал. Ему казалось, что все уже смеются над ним, и от этого еще сильнее нарастала злость.
– Не могу сегодня, голова болит.
– Ты же профи, это последняя павильонная съемка, завтра разберут декорации.
– Плевать! Не могу! – Федор повысил голос.
Режиссер вздрогнул и как-то странно посмотрел на актера, он знал его не один год, и ни разу Федор не позволил себе истерики. Он был профессионалом, причем старой закалки. За это его любили: и режиссер, и съемочная группа, а главное, публика.
– Федь, ну, правда, надо, – совсем по-отечески попросил Круглов. – Давай перекурим минут пятнадцать и повторим. Да?
– Да, – выдохнул Федор. – Извините меня.
– Ничего, бывает, – кивнул режиссер.
Ему сразу же принесли стул и горячий кофе с молоком и без сахара, как он и любил.
– Спасибо, – улыбнулся он миловидной женщине, помощнику режиссера.
– Что-нибудь еще? – его обожал весь персонал. При всей своей звездности, Федор был одинаково приветлив со всеми, и каждый мог сказать, что он дружен с великим Степановым. Его любили верхи и низы, не любил только тот, с кем он был сам собой.
– Нет, – он опять улыбнулся своей звездной улыбкой.
Федор закрыл глаза и тут же перед глазами появился Михеич.
Он увидел его впервые на вахте, при входе в училище. Старый седой человек в больших очках, с перевязанным проволокой отломанным ушком, в старом, потертом костюме и… с бабочкой. Его тогда так поразила эта бабочка, не к месту и не ко времени одетая, что мысль была одна – старик не в себе. Но, каждый раз проходя мимо, Федор вглядывался в это изборожденное морщинами лицо и ловил себя на мысли, что оно ему знакомо.
Где-то к концу учебного года вместо Михеича появилась бабулька в синем берете с вязальными спицами в руках. Федор хотел пройти мимо, но мысли о старике не давали покоя.
– Извините, а Михеич где?
– Заболел, – старушка смотрела поверх очков. – Старый уже, ноги отказали.
– А где он живет? – Федор и сам не понимал, какая сила заставляет его интересоваться судьбой малознакомого человека.
– Тебе зачем? – старушка перестала вязать и прокурорским взглядом окинула любопытного студента.
– Ну, навестить, – он не был уверен, что сделает это. – Может, лекарство какое нужно…
Бабулька как-то странно посмотрела на Федора и молча нацарапала адрес на клочке бумаги.
Федор некоторое время перекладывал этот листок из одного кармана в другой и наконец решил его выкинуть, но что-то опять кольнуло в области сердца, и он, купив фрукты, отправился по указанному адресу. Старик жил в самом центре Москвы, в одном из староарбатских переулков, правда, его дом находился в плачевном состоянии. Некогда гордые львы, охранявшие вход, сегодня отбитыми носами и лапами походили на безродных бродячих псов. Широкая мраморная лестница была загажена, словно ее не убирали с момента отъезда последнего барина в семнадцатом году, и только деревянные перила, несмотря на затертость, все же демонстрировали свою добротность.
«Почему люди считают, что своя территория начинается с порога квартиры? А лифт, лестница, двор? Не может стоять дворец на навозной куче!» – в который раз подумал Федор, поднимаясь на третий этаж.
На нужной ему двери было семь звонков с полуистлевшими указателями имен, фамилию он не знал, поэтому осторожно ткнул в верхний.
– Чего? – дверь ему открыла пожилая женщина в старом засаленном халате.
– Извините, мне бы к Михеичу.
– Второй снизу, ну проходи уж, ладно, – что такое гостеприимство, в этой квартире не ведали. – Ходють, ходють, – бубнила она, пропуская Федора в темный длинный коридор. – Четвертая дверь слева.
Под суровым взглядом соседки он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. В глаза сразу же бросились старые афиши, развешанные на давно не крашенных стенах.
– Боже! – он сразу же узнал это лицо. – Борис Могилевский! Звезда тридцатых – сороковых годов. Вот кого он мне напоминал. А я думал, что он умер… – от потрясения Федор не заметил, что говорит вслух.
– Как видишь, жив еще…
Перед ним сидел старик в старом вязаном свитере, замотанный в рваный женский пуховой платок, и в растоптанных войлочных туфлях на ногах. Весь его вид жалкого оборванца никак не вязался с образом киноэкраных героев – молодых, сильных, франтоватых. Да и комната мало подходила на жилище для столь великого человека. Эти четырнадцать метров больше напоминали пристанище гоголевского Плюшкина: разногабаритные стулья, протертый до дыр диван, трюмо с пожелтевшим зеркалом, театральный парик, натянутый на трехлитровую банку, старые афиши и много, много черно-белых фотографий.
– Но как? – Федор в растерянности развел руками. – Как вы оказались здесь?!
– Это моя расплата за любвеобильность, – улыбнулся старик. – От четырех жен я всегда уходил с одним чемоданом в руках.
– А ваша работа? – Федор никак не мог отойти от потрясения. – Вы же эпоха! Легенда! Вам же цены нет, а вы на вахте сидите?!
– Как видишь, цена есть, – грустно вздохнул он. – Выпал из обоймы. Да и пил я много, в общем, сам виноват, – он устало махнул рукой. – А насчет работы? Спасибо, что хоть сюда взяли, все рядом с молодыми…
Они проговорили весь вечер, вернее, говорил Михеич, а Федор вдруг понял, как хорошо слушать о чужой, непутевой жизни, тогда своя – хотя бы на миг, но уже кажется прекрасной. Он уходил из этого дома с тяжелым сердцем и знал, что обязательно вернется.
«Какая странная штука судьба! Ведь это Борис Могилевский, которого поклонники носили на руках, вожди засыпали подарками. Любимец и баловень фортуны. И каков конец его жизни? Такой печальный и абсолютно бессмысленный. Выживание».
Федор помогал Михеичу чем мог, доставал лекарства, приносил продукты, но он понимал, что старику дороги не эти, пусть и жизненно необходимые вещи, он дорожит общением, возможностью поделиться своей прошлой радостью и сегодняшним стариковским брюзжанием. Федор видел, как горели его глаза, как разглаживались морщинки и распрямлялись плечи. Жизнь подарила им удивительный подарок. Старому – возможность поделиться опытом и надеждой, что он еще не зря ходит по земле, а молодому – большого учителя и индивидуальные занятия с Мастером.
– Почему у меня так не получается? – Федор только что снялся в своем первом фильме и делился с Михеичем впечатлениями об игре уже немолодого актера Воронина. – И роль маленькая, пара эпизодов, а такое чувство, что он и есть главный герой!
– У Воронина старая школа. Пойми, что существует разница между тем, чему учат, и как это использовать. – Михеич сидел в кресле, закутав ноги теплым пледом. – Понимаешь, мы умеем читать между строк, а вот как научиться говорить молчанием, расставлять акценты паузами? Это могут не многие. Мы работали в условиях жесточайшего контроля и цензуры, но мы доносили отголоски правды, потому что пропускали ее через себя.
