— Кстати, хорошо бы начало дневника поискать, то, что у нас — вроде как окончание. Она так и пишет, помните: «Ну вот, начинаю очередную тетрадь…» Так что должны быть другие.
— Не факт. Потому как тот, что у нас, по предположению некоторых умудренных опытом товарищей, — чистой воды липа. Ты, кстати, озадачь экспертов насчет времени написания. Есть мнение, как говаривали прежде, что писано все на одном дыхании, исключительно для антуража.
— Это еще зачем?
— Пока не знаю. Возможно, чтобы представить нам — то есть вам — Непомнящего во всей красе.
— Вот оно как… Юрий Леонидович, а где сейчас Непомнящий?
— Ты у меня спрашиваешь?
— Ну, есть же у вас какое-то мнение по этому поводу.
— Чтобы иметь мнение по поводу, нужно этот повод обдумать хотя бы вскользь — а я о вашем Непомнящем, откровенно говоря, почти забыл.
— А сейчас вспомнили?
— Сейчас вспомнил. Потому что ты спросил, для чего мог понадобиться липовый дневник.
— Ясно. Еще вопрос разрешите?
— Валяй.
— Зачем вы просили подробный отчет судмедэкспертов? Ясно же, ее отравили, и она при том не сопротивлялась, Возможно, даже с удовольствием махнула рюмашку. Надеюсь, не на предмет половых контактов?
— Правильно надеешься. Значит, я еще не похож на дебила. Хотя знаешь… мы-то ее все старушкой кличем, а ей, между прочим, всего пятьдесят восемь годков было. К тому же если взять за гипотезу версию студенческой компании… Первая любовь и все такое…
— Вы это серьезно?
— Нет, разумеется. Она болела, Вадик, тяжело болела. Какой уж тут интим? Даже если и вправду — любовь.
В заключении медиков меня интересовала одна-единственная малосущественная деталь. Легкая травма: царапина, порез, гематома — на запястье левой руки. Ее не было. А должна была быть.
— Разбитые часы?
— Разбитые часы. Ты, кстати, их видел?
— Самолично с руки снимал.
— И внимательно осмотрел?
— А что там было осматривать? Стекло разбито, часы стоят, стрелки указывают 10.07.
— Это я помню. Но еще я помню, что золотые часики фирмы «Заря», выпущенные при царе Горохе, вещица хотя и миниатюрная, но довольно тяжелая. К тому же стеклышко в них не обычное, а хрустальное, очень толстое и прочное. Ты не тушуйся, Вадик, я это знаю наверняка не потому, что такой многоопытный. Просто у моей мамы такие же. Так вот, товарищ Барин, чтобы это стеклышко разбить, надо о-очень сильно рукой ударить.
Или — удариться. А кожа у Галины Сергеевны от возраста и большого количества медикаментов сухая и тонкая, как пергамент, — на ней от такого удара непременно должны были появиться повреждения, пусть и незначительные. Хотя бы гематома. Но ничего не появилось.
— Значит, и часы разбили специально, и дневник липовый завели — все с одной только целью: вывести нас на Непомнящего.
— Очень похоже. А прежде — ты этого ни в коем случае не упускай из виду! — его родителей зарезали и картину похитили. Такая вот получается связь времен.
— Так какого же лешего он в бега кинулся? И — простите на минуточку! — господина Морозова кто зарубил? Хотя… Морозов, а вернее, его люди магазин Непомнящего разгромили. Так? Так! Вот господин антиквар и решил, что убийство на него тоже Морозов вешает.
Логично. В такой ситуации и побежишь, и топором по башке огреешь… Хороший адвокат, между прочим, как дважды два докажет, что действовал господин Непомнящий в состоянии аффекта. И — черт его знает?! — может, оно на самом деле так и было. А, Юрий Леонидович?
— Слушай, брат! Ты мне вопросы задаешь, будто дело уже на меня повесили, а тебя руководить приставили.
— Извините, товарищ подполковник.
— Извиняю. Давай-ка лучше начнем ворошить прошлое этой несчастной семьи. Заключенное, разумеется, в материальных носителях.
— Вас понял. Приступаю к исполнению.
Огромная чужая квартира, затаившись, ждала их вторжения.
Старая — заставленная громоздкой мебелью, частично укрытой полотняными чехлами, пожелтевшими от времени.
Сумрачная — тяжелые, плотные шторы на всех окнах были задернуты.
Вымершая — словно пустовала не три коротких дня, а целую вечность.
Неприветливая и неуютная.
Похоже, она не хотела, а быть может, не могла подпустить посторонних к своим опасным, пугающим тайнам.
Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 16.10
Вчерашние планы нынче исполнены не были.
Возможно, поездка Лизы по старым московским коллекционерам, знакомцам Игоря Всеволодовича, а прежде его покойного отца, могла оказаться очень важной и принести наконец недостающие крупицы информации. Те самые, без которых все прочее, известное теперь, никак не складывалось в единую, внятную картину. Не сплеталось в одну прочную нить, которая в итоге должна была привести к развязке, к ответу на все вопросы, коих с каждым днем становилось все больше.
А совсем не наоборот, как хотелось бы.
Будто неведомая злая сила, глумясь и насмешничая, уводила в сторону от основной дороги, манила на новые тропинки, убеждала, что они короче и вернее, но в конце концов заводила в тупик. В этой связи недостающее звено или заветная карта, что становится залогом сложившегося пасьянса, могли обнаружиться где угодно. И потому — конечно же! — ехать было надо.
Однако ж Лиза вдруг будто закапризничала, сослалась на давешнюю усталость, так и не отступившую, расквасилась.
В итоге оба остались в постели.
На самом деле волевой подбородок Игоря Всеволодовича, бессильно запрокинутый к потолку, показался ей таким беспомощным, что стало страшно.
После непомерно радостной вспышки — ну как же, в биографии любимого художника вдруг обнаружилась такая неожиданная, потрясающая деталь! — он сразу сник. Словно протрезвел после короткого пьянящего восторга, на фоне которого действительность показалась еще более удручающей. Опрокинулся на спину, пустыми, невидящими глазами уставился в потолок.
Заглянув в них, Лиза испугалась всерьез и не захотела оставлять Игоря одного хоть на минуту.
Остальное — усталость, капризы, нытье — было делом техники, причем пустячной.
Он так ничего и не понял, и даже успокоился немного, хотя отрешенность жила в душе — Лиза остро ощущала ее холодное дыхание.
Они позавтракали, не вылезая из-под одеяла.
А потом зазвонил телефон.
И стало ясно — хорошо, что Лизавета никуда не уехала.
Правильно.
Звонил Вишневский, и не просто так — собирался приехать.
Причем немедленно.
Собственно, как сообщил в конце разговора, был уже на подъезде к дому.
И отрешенность сменилась надеждой.
Особенно после того, как энергичный, с осунувшимся лицом, но живыми, яркими глазами, Юрий Леонидович появился на пороге гостиной.
— Есть хотите?
Лиза едва успела привести себя в порядок, но все равно готова была расцеловать подполковника за этот внезапный налет.
— А знаете, пожалуй — хочу. Я, кажется, не ел с утра. А утром… Дайте-ка вспомнить. Да! Утром пил кофе.
И все.
— Безобразие.
Закуски появились на столе быстро и так же быстро исчезли.
Похоже, подполковник Вишневский действительно был голоден. Однако с едой покончил быстро — и вроде не обратил особого внимания на то, чем, собственно, угощался.
— Значит, так. Игорь Всеволодович, вам фотографию Галины Щербаковой предъявляли для опознания?
— Собирались. Но не успели.
— Понятно. Взгляните.
Игорь и Лиза вдвоем склонились над фотографией.
— Боже правый!
— Да, Елизавета Аркадьевна, выглядела наша дама не лучшим образом. Полтора года интенсивной химиотерапии. К тому же фотограф запечатлел ее не в самый счастливый момент жизни. Хотя кто его знает? Смерть для нее, возможно, стала избавлением. К тому же яд быстродействующий. Вряд ли она успела понять, что происходит.
Лицо женщины на фотографии было лишено жизни.
И почему-то было ясно — таким или почти таким оно было всегда.
Мелкие, заострившиеся черты.
Широко распахнутые светлые глаза, почти без ресниц.
Маленький, не правильной формы череп, покрытый редкими слипшимися волосами.
— Нет, это не она. Нет. Та была, конечно, нехороша собой, но не настолько. Простите.
— Не спешите с ответом, Игорь Всеволодович. Вы, помнится, что-то говорили о странности лица, очках с дымчатыми стеклами, за которыми не видно глаз. Поминали вроде бы парик. И неестественно темные брови.
— Да, мне действительно показалось, что на ней парик. И брови тоже были какие-то странные.
— Правильно показалось. Парик, кстати, мы нашли.
Теперь смотрите.
Вишневский придвинул к себе фотографию, из внутреннего кармана пиджака достал ручку — бесцеремонно, короткими резкими штрихами стал рисовать что-то прямо на поверхности фото. Со стороны смотрелось забавно и чуть нелепо — респектабельный, взрослый господин действовал будто расшалившийся ребенок.
