Она спокойно развернулась и тихо закрыла дверь. Я хохотала ей вслед. Я смеялась не над Мокрицкой, а над собой. Так долго, что устала. Меня сглазила я сама, а Мокрицкая подтолкнула судьбу одним щелчком своего пальца. Я давно знала, что так бывает. Месть существует сама по себе, ее нужно только подкрутить в нужном направлении, чтобы все рухнуло по принципу домино. Я начала нелепую семейную корриду, мой муж отыгрался нелюбовью моей родной дочери. Мокрицкая оказалась ни при чем. Не было бы ее, нашелся бы кто-нибудь другой.
Я вдруг вспомнила мой разговор с Ниной Федоровной. За год до ее смерти.
— Вам не стоило поступать на вечерний. Вы потеряли время, которое могли провести вместе с дочерью. — В ее голосе слышалась жалость, но она меня не задела.
— Я думала, так будет лучше, — устало сказала я. — Мне нужна была хорошая работа. Я только хотела, чтобы у Мариши было все самое… Впрочем, какая разница? Мать моего мужа не работала, но ей это не помогло. Они не стали с сыном ближе.
— Да, — неожиданно согласилась Нина Федоровна.
— На что они жили после смерти его отца? — Я спросила саму себя. Вслух. Я не могла этого разгадать. Разобраться. Мне нужны были оправдания для себя самой.
— Им очень помогал друг семьи… Друг отца Вани… Но она любила сына больше себя. Сама отказалась от своего счастья, — Нина Федоровна осеклась и закончила скороговоркой: — Ей пришлось продать часть коллекции. Ванечка тогда очень расстроился. Очень… — добавила она упавшим голосом.
Она сказала лишнее, и ей было не по себе. Я это почувствовала, но не догадалась, что она имела в виду. Я поняла, что мать моего мужа покусилась на семейную нумизматическую сокровищницу. На священную корову, их с отцом родовой тотем. Этого мой муж спустить не мог. Ни за что. За время нашей совместной жизни я успела понять, что монеты дороже меня. Я примерила ответ Нины Федоровны на себя, а она преподнесла мне разгадку на блюдечке. Мой муж не простил матери не только разорения коллекции, но и присутствия в ее жизни другого мужчины. Даже после смерти отца его мать не имела права на личное счастье. Нина Федоровна говорила, что она очень долго и тяжело переживала смерть мужа. У нее появился шанс возродиться к нормальной жизни, ее сын наложил вето. И она умерла. С его камнем, вынутым из-за его пазухи.
Сейчас я не знала, чем была моя измена мужу. Долгожданной точкой в наших отношениях или плевком в душу. Я бы такого не простила. Никогда. Я помнила бы об этом до конца жизни. Его или своей… Своей. Во что бы то ни стало. Изо всех сил.
Мой муж тогда точил свой нож. Методично и отчужденно. Он не сказал ни слова. Не порезал меня на кусочки. Он провел собственным пальцем по режущей кромке и поставил точку в наших отношениях глубокой царапиной на подушечке собственного пальца.
— Какая разница? — сказал он мне вслед.
Это было объяснением, которого я не поняла. Разницы уже не было. Ружье на стене потеряло всякий смысл.
Меня затошнило. Так сильно, что я упала в кресло. Я провела рукой по лбу, он весь был в испарине. Я открыла причины, и мне стало страшно оттого, что узнала. Мы могли быть счастливы, если бы я согласилась со страстью мужа к нумизматике, как моя мать смирилась с увлечением моего отца охотой, друзьями и шумными компаниями. Мы могли быть счастливы, если бы я его простила. Он шел мне навстречу. Шел. Не раз. Я помню. Но я сама выдумала корриду, превратив ее в растянутое во времени самоубийство. Только виновником была я. Я сама пожелала своей смерти. И лишилась и мужа и дочери в прямом смысле слова. Он нашел себе другую женщину, а моя дочь меня забыла.
Зато я не забыла, как моя дочь первый раз сказала, что не любит меня. Она уже пошла в третий класс Я забрала ее из школы, и мы пошли в парк. Она собирала осенние листья, сосредоточенно и строго. А я разговорилась с женщиной, сидящей на одной скамейке со мной. Она была с сыном лет трех. Я болтала с женщиной ни о чем. Марина села рядом с нами. На ее коленях были сложены разноцветные осенние листья — желтые, красные, желто-зеленые, желто-красные. Многоцветные.
— Кто любит маму? — спрашивала женщина.
— Я! — кричал ее сын. Они смеялись, я тоже. Снова и снова.
— А я не люблю маму, — внезапно сказала моя дочь. Спокойно, тихо, без эмоций. Встала, и разноцветные листья рассыпались на серой асфальтовой дорожке парка. Она уходила от меня по дорожке парка все дальше и дальше, а я сидела, пригвожденная к скамейке.
— Так бывает, — женщина неловко улыбнулась. — У меня это третий сын.
— Да, — без эмоций ответила я.
Вскоре лохматый улыбчивый радужный зверь оказался в помойке. Он к тому времени совсем истрепался и загрязнился. Наверное, его пора было выбросить. Хотя моя мама до сих пор хранит моего медведя. На память. Больше у моей дочери детских игрушек, подаренных мной, не было. Она их не принимала.
Я налила в стакан минеральную воду. Пузырьки газа, поднимаясь со дна, исчезали у границы воды. Разбиваясь о воздух, они еле слышно шипели. Раз — и нет! Будто и не было никогда.
У моего мужа тяжелый характер матерого одиночки. Не случилось бы поездки на Амударью, произошло бы что-нибудь еще. Мой отец оказался прав. У нас ничего бы не вышло. Два больных сердца не уживаются вместе. Ни к чему сожалеть.
Я зарегистрировала заявление об уходе и отнесла в кадры.
— На повышение? — согнувшись в реверансе, спросила кадровичка.
Я посмотрела сквозь нее, она стушевалась. Я вышла, спокойно закрыв за собой дверь. Приехала домой, прошла в свою комнату и легла на кровать прямо в туфлях. Не раздеваясь. И провалилась в сон.
— Она не подпишет! — крикнула моя дочь. Я проснулась от ее голоса.
— Подпишет, — уверенно сказал мой муж.
— Ты ее не знаешь! Не подпишет! Специально!
— Я обещаю тебе, все будет хорошо, — мягко произнес мой муж.
— Если ты уедешь от меня, я этого не вынесу! — отчаянно сказала дочь. — Ты знаешь! Я не могу с ней остаться!
— Мариша, — увещевательно обратился к ней муж, — это же твоя мама. Как ты можешь так говорить?
— Я ненавижу ее! — Голос моей дочери взорвался застарелой ненавистью. — Она всю жизнь обещала мне умереть, да не умерла! Я хочу, чтобы мы наконец остались вдвоем!
Я встала с кровати и прошла к ним, цокая каблуками по паркету. Они сидели друг напротив друга и, застыв, смотрели на меня. Я чуть не рассмеялась. Наверное, так встречают исчадье ада.
— Что нужно подписать? — спросила я.
— Я уезжаю по контракту в Штаты, — после паузы сказал мой муж. — На пять лет. Марина может поехать со мной?
— Может. Что подписывать?
Он протянул мне папку, я расписалась не глядя. Я вышла из комнаты и уже в дверях обернулась:
— Надо оформить развод до вашего отъезда. Сейчас это не проблема.
Самое странное, мне вдруг стало легко. С меня свалился старый, ненужный, невыносимый груз. От меня уезжали три фаланги, мой муж, моя дочь и их ненависть ко мне. Та самая ненависть, которая травила меня своим трупным ядом. Я даже к нему привыкла. Ко всему привыкаешь. Даже к трупному яду.
Я скинула туфли и снова легла. Закрыла глаза и вспомнила о тайне шуршащих колокольчиков. В той самой моей погремушке, которую я не разломала. Не смогла. Хотя старалась. Вдруг я узнала бы что-нибудь такое, что помогло бы мне жить? Я видела ее перед глазами так же ясно, как и тогда, в детстве. Даже следы моих четырех зубов на колокольчике. Меня слишком любили в детстве, пришло время, и я долги отдала. Я улыбнулась самой себе из детства, торжествующе подняв над головой пластмассовое кольцо без колокольчиков. Зачем я их отломила? Что я делала не так? Выбрала человека не впору? Больше или меньше себя. Или что? Наверное, ответ унес космический глаз с расширенным сиреневым зрачком. Не надо было выбрасывать бирюзовую бусину. Ведь мне уже тогда было страшно.
— Марина сказала лишнее. Она так не думает…
Я услышала неподалеку голос мужа. Я отмахнулась от него рукой, не открывая глаз. Он мешал мне думать.
Когда погасла моя божья искра?
* * *
Я положила на стол Марины золотую трехъярусную серьгу, найденную в шлейфе Великого шелкового пути. Краткое пособие по буддизму мне больше не нужно. Я в нем ничего не понимала. Я оставила серьгу на память. У нее должно было остаться хоть что-то от меня. Это ритуальный жест. Не более.
Я вчера узнала точно, о чем знала всегда. Моя дочь ненавидела меня. Давно. Моя дочь, которую я родила, чтобы владеть безраздельно, давно желала моей смерти. А мне абсолютно все равно. Я могу ее больше никогда не увидеть, а мне все равно. Мне нужно биться головой об стену и кричать от отчаяния, а мне все равно. Что со мной не так?
Я поехала на нашу дачу, чтобы чем-то себя занять. Мы давно купили дачу, но на ней никто не бывал. Она заросла и одичала. Зато рядом текла речка с запрудой, в ней иногда купались дети из соседних дач. Только детей было очень мало.
